СНОВА В ЛЕНИНГРАДЕ

Разве можно отнять у человека сокровенное чувство любви и верности родному городу? Именно в этой любви и верности и была его непобедимая сила. Всю жизнь бережно храня прошлое родного края, Ю.П.Спегальский связывал это прошлое с настоящим и не переставал мечтать о будущем. И если первые дни в Ленинграде были для него угнетающе тяжкими, то потом, продолжая работать и жить для Пскова, он сумел одолеть, как и в дни блокады, все трудности.

Теперь, когда прошли годы, особенно отчетливо проявились его мужество, высокая нравственная позиция, перспективное, творческое видение будущего.

Юрий Павлович был вынужден оставить работу в Пскове, но, не теряя целенаправленности в главном деле своей жизни, сдал экзамены в аспирантуру при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина Академии художеств.

К тому времени он обладал богатым материалом, накопленным им в процессе изучения псковского средневекового зодчества: церковного, оборонного и гражданского. Однако темой своей диссертации избрал гражданскую архитектуру Пскова.

В течение нескольких лет он занимался исследованием псковских гражданских зданий XVI—XVII веков. И в годы учебы в аспирантуре он выезжал в Псков для изучения жилых памятников в натуре. Новые исследования подтверждали его выводы о замечательном облике жилых построек допетровского времени.

За годы аспирантуры более четко и точно определились планы всей его дальнейшей работы.

— Для меня, — говорил он, — стал еще яснее путь к постижению главной цели: раскрыть и показать черты русского народного архитектурного творчества, показать мастерство псковских каменщиков-зодчих и реставрировать хотя бы некоторые из оставшихся памятников жилой архитектуры, вернув их прекрасный первоначальный образ.

Возвращение в Ленинград было для меня вначале радостью. Я снова дома! Брожу по набережным и улицам родного города.

Но радость быстро сменилась беспокойством и раздражением. Виной тому стало обострение болезни глаз, обнаружившейся еще в юные годы. Я оказалась не у дел на долгие месяцы.

Несмотря на наш скудный бюджет, Юрий Павлович настоял на лечении в санатории под Ленинградом.

Я трудно переживала болезнь. Ее активный процесс грозил не только потерей специальности архитектора-художника, но полной потерей зрения!.. Это упадочное настроение невольно прорывалось в письмах к мужу. И его письма были для меня большой духовной поддержкой.

4 декабря 1948 года Юрий Павлович писал:
«Дорогая моя Оленька! Ты должна быть бодрой! Конечно, это трудно, но это основная трудность, от которой зависит твоя жизнь, — значит, прежде всего ее и нужно преодолевать.

Не давая волю своим чувствам, тем более что у каждого человека чувства чем ближе к старости, тем более принимают направление в какую-либо одну сторону — более или менее неправильную, полагайся больше на разум.

Тебе хочется именно того, чего ты не можешь себе позволить, но почему именно этого? Это неразумно. Только потому, что тебе нельзя быть архитектором-проектировщиком, ты и мечтаешь об этой деятельности...

Надо сделать все, что можно, чтобы твоим глазам не было хуже, а насчет работы не стоит волноваться, она у тебя будет.

Вообще неразумно, крайне неразумно «растравлять» себя. Каждый может найти повод к этому, если захочет, но каждый разумный человек плюет на свои, неудачи, на все мрачные тучи, на все ужасные возможности, какие могут с ним произойти и уже произошли.

«Устойчивое моральное состояние»—результат преодоления человеком всяческих страхов и ужасов, результат его веры в лучшее.

Да, нужно «найти себя», нужно «расти» — это ты верно пишешь. Нужно расти, несмотря на все связывающие тебя обстоятельства, и найти место в жизни, нужно удовлетворить свое желание творчества. Для этого прежде всего (после заботы о своем здоровье и зрении) необходимо укрепить свою психику.

Если у тебя есть горячее желание «найти себя», пойми, что именно с этого и нужно начать...

Я думаю, что практическая работа архитектора принесла бы тебе громадное разочарование и огорчение, и ты могла бы точно так же расстраиваться, если не больше. Чем у человека больше размах в жизни и работе, тем больше огорчений и потрясений, тяжелых моментов и переживаний, перенести которые могут люди только с крепкой психикой.

Ты говоришь, что ты «ограничена в своих дерзаниях». В каких? В дерзаниях вычерчивать фасады в 1/200 или читать напролет? Да! Но ты ничем не ограничена в гораздо более и смелом, и нужном дерзании, может быть, даже и более благородном и красивом дерзании — дерзании быть стойкой, и бодрой, и не унывающей ввиду опасности, не поддаться ей, быть такой же и доброй, и ласковой, не издергаться и не зачерстветь. Понимаешь ли ты, что это действительно дерзание...

Героев на войне, хотя они были все время в опасности быть разорванными на куски и искалеченными, опасность не придавливала — потому они и герои.

Я так хотел бы, чтобы ты была героиней, которая преодолела бы постоянное чувство той боязни, которая, по твоему выражению, «тяготеет» над тобой!

Не расстраивай себя, возьми себя в руки, «дерзни» объявить войну моментам твоей психической слабости — и если ты хоть раз ее побьешь, будешь бить ее и всегда.

Тогда все будет хорошо! Ведь я нахожу же, что ты не хуже, а, наоборот, много лучше других, хотя другие и с 100%-ми глазами, — и при этом не ошибаюсь. Для меня ты человек самый ценный на свете, и твоя ценность нисколько не падает, чем бы ты ни занималась...»



Разумность и сознательность... Иногда Юрий Павлович позволял себе и подшучивать над всем этим. Так, в одном из своих писем к товарищу юности он писал: «...мне снится, конечно, Псков, и сегодня во сне я нашел в Пскове неожиданные памятники — остатки церковной и гражданской архитектуры. Страшно заинтересовался и решил написать нечто вроде докладной записки, и стал уже обдумывать начало этой записки. Начало получалось такое: «Сегодня... числа... месяца 1948 года мною обнаружены во сне остатки церкви... (такой-то)» —и так далее. После этого я уже обратил внимание на два слова: «во сне» — и моментально сказал себе: какого же лешего, мало ли что во сне можно увидеть, все это ерунда, — и не только бросил мысли о составлении записки, но не стал даже интересоваться самими «памятниками», плюнул и пошел прочь. Так излишняя сознательность не позволила даже сон досмотреть...»

В мое отсутствие Юрия Павловича донимали хозяйственные дела. Они отнимали много времени, беспокойство обо мне не давало ему плодотворно заниматься. После моего возвращения он писал тому же адресату:

«...Ольга Константиновна прибыла, и аз смиренный исправно сплю теперь от 10 вечера до 10 утра, отчего и работа моя значительно продвинулась вперед, ибо я по крайнему трудолюбию своему не токмо наяву, но и во снях разрешаю трудные вопросы по изучению архитектуры псковской, а поелику во снях сему никакого препятствия нет, то и более успеха получается, нежели во многосуетном бодрственном пребывании...

Был у меня муж один, пскович, Вениамин Васильевич Грибакин, — ты должен его помнить, и хотел бы я, если ты приедешь, собрать у нас хоть тройку мужей-псковичей (а то и боле), посидеть и побеседовать, хотя на вино и надеяться нечего — казна опустеша и живота оскудеша — но все же кое-что вспомнить и посидеть не худо бы...

Скоро освобожусь от всех экзаменов. А к писанию диссертации мне уже давно хочется приступить,— если она и потребует труда много, так для меня этот труд одновременно будет служить и удовольствием...»



В один из дождливых, ненастных дней, закончив очередные кухонные дела, я взяла большую папку со своими рисунками, акварелями, литографиями и офортами, прихватила и рекомендацию от ЛОСА СССР, диплом Академии художеств, паспорт и отправилась искать работу.

Первым на моем пути оказался строительный техникум № 1 на улице Герцена. Недолго думая, я вошла в вестибюль, поднялась на второй этаж и постучала в дверь с табличкой «Заведующий учебной частью».

Из-за письменного стола поднялся невысокий худощавый человек.
— Григорий Михайлович Иванов,— представился он.

Когда я раскрыла папку, Григорий Михайлович очень оживился, разглядывая рисунки, особенно сделанные в Пскове. Разговор с ним был кратким и положительным.

Неожиданно оказалось, что я была принята на место, которое оставалось еще занято! И кто знает, не явись я в кабинет к Григорию Михайловичу, возможно, моя предшественница продолжала бы спокойно работать. Ею оказалась Валентина Николаевна, та самая, с которой мы вместе были на лесозаготовках в 1943 году.

Очень огорчившись, я решила немедленно повидаться с Валентиной Николаевной и, если выяснится, что ей с этой работой расстаться тяжело, отказаться под любым предлогом.

Валентина Николаевна встретила меня приветливо.
— Зачем отказываться,— сказала она,— не надо.

Все равно найдут другого. Не угодила начальству. Да я и сама не дорожу этим местом. Работать очень тяжело и неинтересно.

У меня отлегло от сердца.

И вот мой первый урок.

30 пар глаз были устремлены на меня. Волнуясь, я заговорила об искусстве, а когда приступили к практическим занятиям — обнаружила, что надо говорить с ними о самых простых, элементарных вещах, например: как сидеть за рисунком, как держать карандаш. Пришлось пояснить и элементарные правила перспективы.

Звонок прозвучал для всех неожиданно. «Неужели уже прошел урок?!» — раздавались голоса. Многие и во время перерыва не отходили от моего стола.

— Вы так хорошо все объяснили. Мы ничего этого не знали...

Домой я вернулась веселой и оживленной. Юрий Павлович посмотрел на меня внимательным, изучающим взглядом и тихо сказал:
— Я очень рад за тебя.

Мы дружно взялись за приготовление нехитрого ужина, оживленно разговаривая.



Юрий Павлович не переставал следить за реставрацией псковских памятников архитектуры. Его тревога росла. Грубой реставрацией уже были искалечены церковь Богоявления с Запсковья, корпуса, примыкающие к колокольне церкви Михаила Архангела в Городце (колокольню Юрий Павлович успел отреставрировать сам), «дом Печенко» и другие.

На одном из заседаний секции охраны памятников ЛОСА Юрий Павлович заявил:

«...Плохо, когда какой-либо памятник искажается неумелой, небрежной, грубой «реставрацией», но если большинство окружающих людей все же отдает себе отчет о неполноценности и недопустимости такой реставрации, то все же это еще поправимо. Ужасно, когда такая «реставрация» становится единственно возможным видом «восстановления» памятников, когда искажение памятников становится законным, нормальным, когда совсем перестают даже представлять себе, каким должно быть настоящее восстановление памятников и какой они должны получить облик.

В таком случае, по моему мнению, лжереставраторы уродуют их, распространяя про них неправду, позоря нашу культуру, как прошлую, так и настоящую...»

А в письме к товарищу в Псков писал: «...теперешние «псковичи» задались целью мой проект заповедников свести на нет. Им-то, этим «псковичам»... никогда не понять сути Пскова и сути заповедников, и не то чтобы они не хотели, но не могут,— хотя бы уж по той простой причине, что мало жили в Пскове и притом, что еще никогда им не увлекались, не любили...»

Занимаясь в аспирантуре, Юрий Павлович принимал активное участие в общественной жизни Союза архитекторов, выступая с докладами в секции охраны памятников.

В одном из своих выступлений он предложил проделать в Пскове две-три реставрационные работы, которые сопровождались бы серьезными исследованиями, были бы доведены до возможно более полного завершения и могли бы служить эталоном для дальнейшей работы по реставрации. Он говорил:

«Реставрация, в которой есть неточности, даже мелкие, уже перестает быть реставрацией, а переходит в разряд фальшивок.

Умение реставрировать, охранять памятники недаром служит признаком высокого уровня культуры народа. Для этого недостаточно одного желания, если нет соответствующих знаний и отношения к памятникам старины. Не пора ли нам к решению всех наших вопросов привлекать научное знание предмета и отбросить приоритет недомыслия и презрения к науке, как один из недостойных пережитков прошлого».

После совещания, по дороге домой, Юрий Павлович сказал мне:

— Думаю, что даже люди, знающие и любящие допетровскую русскую архитектуру, и то не представляют себе того эффекта, который могут дать настоящие реставрационные работы в Пскове.



Я стала входить во вкус своих педагогических занятий и решила прежде всего создать необходимые условия для практической работы по рисунку и живописи. Как же можно было вести занятия в помещении, где ученики сидели за столами, тесно прижавшись друг к другу? Куда поставить подрамники для рисунка, положить карандаши, кисти, краски? Надо было переменить не только рабочую обстановку, но и разбить группу на подгруппы, хотя бы по 15 человек в каждой. С этого я и начала.

Григорий Михайлович беспрекословно подписал все мои требования: были заказаны мольберты, закуплены новые модели для рисунка и разноцветные ткани для живописи. Но главное — удалось отвоевать светлое и просторное помещение для класса рисунка и живописи. Всей группой мы принялись за его оформление.

На высоченные окна навесили длинные шторы из светлого холста, которые, когда требовалось, защищали от солнца; провели электрическое освещение над моделью и мольбертами учащихся. Стены украсили и водрузили портреты зодчих и художников. Это придало всей аудитории уютный и вместе с тем рабочий вид.

Здесь же, после уроков, два раза в неделю я стала проводить занятия кружка по рисунку и живописи. Ученики приходили в кружок дружно. Но вскоре я с огорчением поняла, что приходят в основном отстающие и бесталанные ученики, которые, по-видимому, своим усердием хотят снискать мое расположение.

Я водила своих учеников на экскурсии: в Эрмитаж, Русский музей и на выставки современных художников. И опять нужные мне ребята не приходили совсем или убегали с экскурсии.

Дома я с огорчением рассказывала Юрию Павловичу о своих талантливых, но нерадивых учениках.

Юрий Павлович смеялся.
— Не суди строго,— говорил он,— дети, как не распустившиеся бутоны. Придет время — и расцветут их таланты, и засияют ярким цветом.



Вечера мы с Юрием Павловичем нередко проводили в Союзе архитекторов. Встречались с коллегами по профессии, говорили, спорили.

17 марта 1949 года на одном из совещаний обсуждалась работа Новгородской реставрационной мастерской.

Юрий Павлович, говоря о методе реставрационного дела вообще, выступил с критикой методов работы ленинградских архитекторов и сделал ряд замечаний по поводу характера реставраций в Новгороде (1). Он обратил внимание на то, что некоторые архитекторы-реставраторы ограничивают изучение прошлого изучением внешней формы памятников, не увязывают с историей народа. «Следует глубоко изучать русскую архитектуру для того, чтобы постигнуть основу архитектурной мудрости нашего народа...»

За моей спиной кто-то то и дело ерзал на стуле, а потом вполголоса раздраженно пробурчал:

— Мужик взгромоздился на кафедру и проповедует свою мужицкую теорию.

Я не обернулась. Вероятно, это был один из архитекторов-космополитов, преклонявшихся тогда перед архитектурой Запада.

Два течения в то время раскололи нашу архитектурную братию. Одни преклонялись перед западноевропейской архитектурой, стремились всячески подражать ей. Другие, одержимые «ура-патриотизмом», доходили до нелепости в попытке приписать русским зодчим известные архитектурно-художественные творения в Ленинграде, принадлежавшие итальянским, французским и немецким мастерам XVIII и начала XIX столетия.

Взгляды Юрия Павловича не имели никакого отношения к этим двум противоположным лагерям. Люди, к ним принадлежащие, страдали однобокостью мышления. Идеи Юрия Павловича в области архитектуры прошли испытание временем и, как считают специалисты, приблизили истину в изучении древнерусской народной архитектуры.



Юрий Павлович тяжело переносил климат Ленинграда. Часто, глядя в окно, говорил с хмурой печалью:

— Опять слякоть...

Это была тоска по Пскову.

Он уже начал писать диссертацию и одновременно вычерчивал реконструкцию фасада дома Трубинских — памятника конца XVII века. Груды исписанной бумаги лежали на его рабочем столе. На них покоилась в сладком сне наша капризная кошка с легендарным именем — Бальдур. Здесь было ее любимое место. Работая, Юрий Павлович с величайшей осторожностью вытягивал из-под нее ту или иную страницу, чтобы не нарушать сон кошки. На его любовь Бальдур отвечала взаимностью. Всегда встречала его бурной лаской, прыгала на колени и, встав на задние лапы, терлась мордочкой о его бороду и громко мурлыкала.

Однажды, услыхав за столом в ресторане Дома архитектора, как сосед по столу распространялся о необходимости уничтожения собак и лошадей, якобы за ненадобностью, Юрий Павлович, не дослушав его, резко встал и вышел.

— Лошадь и собака,— сказал он мне потом,— из всех домашних животных принесли человеку больше всего пользы. Но этот тип считает нелепым то, что не приносит пользы именно ему. Слишком много расплодилось таких людей. С ними надо беспощадно бороться.

Из-за болезни глаз я снова была вынуждена уехать в дом отдыха архитекторов в Зеленогорск. На Юрия Павловича наша разлука действовала удручающе. Я каждый день получала от него письма.

«...Очень скучаю без тебя,— писал он 2 июля 1949 года.— Без тебя и делать ничего не хочется. Оказывается, я ошибся, предполагая, что после твоего отъезда распишу сундук и наделаю множество всяких дел.

После твоего отъезда энергии у меня сразу убавилось, грустно и все время мерещится, что ты сейчас позвонишь. Без тебя чувствую себя неприкаянным. Поэтому, уж раз ты уехала, то поправляйся, соблюдай режим. От сознания, что ты поправляешься, мне станет веселее, буду знать, что не зря сиротствую и мучаюсь одиночеством... Береги себя, твое здоровье — самое главное для нас!..»

Меня очень беспокоило, что я отдыхаю, а он — нет, о чем я ему написала. Он ответил: «...голубушка моя Оленька, отдыхай как следует, обо мне не беспокойся!

Вообще тебя никогда не должно тревожить, что ты чем-то пользуешься, а я нет. Я могу великолепно обойтись без отдыха, и даже думаю, что мне нужен не отдых, а физическая работа. Уж если будут какие-либо верхолазные дела, так это для меня лучше всякого отдыха!

Сперва надо еще поработать как следует (хотя бы над диссертацией), а потом отдыхать. Надо закончить работу в архиве ИИМКа.

А вот насчет Пскова я, признаться, беспокоюсь — особенно за «дом Печенко». Необходимо за фотографировать все следы, мною найденные, а они там могут все заделать во время устройства потолков (2).

Оленька, моя родная, ты обо мне не беспокойся. Денег мне хватает, и я буду сыт и здоров. Чтобы мне не было так грустно без тебя — пиши мне...»



Но денег не хватало, и жил он впроголодь. Пытаясь успокоить меня, писал:

«...Пост так же полезен человеку здоровому (нормальному, конечно), как и тяжелый труд, иногда холод и т. д. Тот, кто всего этого страшится, тот «жалеет себя». Но я не считаю, что я пощусь. Нужно поститься не так, а есть один хлеб с квасом...»

И в дальнейшем, куда бы я ни уезжала, следом за мной летели его письма. Я храню их. Это самое бесценное по своему духовному богатству сокровище, возвращающее меня в светлый мир воспоминаний.

Письма содержали и подробный отчет о делах, которые были выполнены в мое отсутствие. А их было очень много. Вероятно, от переутомления у него началась бессонница. Он жаловался на нее почти в каждом письме.

«...Вчера весь день занимался. Писал конспекты по истории архитектуры до боли в руке. Нужно подготовить и сдать очень много. Но я уверен, что успею. Зато со сном уже совсем из рук вон плохо! Бессонница самая настоящая — не мог заснуть до утра, а в 7 часов уже встал. Чтобы не терять времени, не одеваясь, сел за конспект. Сидел в полуголом виде, и все равно не делается холодно и не хочется спать. (Я надеялся, что замерзну и тогда захочу спать, согреюсь в постели и засну...) Продолжаю работать до одурения, без передышки... Если все будет по плану выполнено — в марте я буду свободен от всего (доклад я должен сделать тоже в феврале).

То и дело выбегаю к почтовому ящику, но вcе еще пуст. Очень жалею, что не смогу к твоему приезду сделать всякие усовершенствования в квартире,— так приятно что-то подготовить, но это невозможно...

Вот уже и вечер, а письма все нет!..

Хотелось бы видеть тебя хоть иногда. Ты, Оленька, не читай. Это снизит эффект твоего лечения глаз. Лучше я потом тебе буду читать...»

Позже Юрий Павлович выполнил свое обещание. Каждый вечер на час-два он откладывал все свои дела и читал для меня вслух. Это было счастливое время. Я, удобно устроившись возле него, слушала чтение.



Наше материальное положение заставило Юрия Павловича, несмотря на загруженность, взяться и за верхолазную работу на Исаакиевеком соборе. Он писал:

«...Я теперь встаю рано — в 7 или 8. С утра немного пишу, затем иду в собор. Вечером опять пишу. Главу я перепишу, вероятно, в понедельник и снесу Каргеру.

Сейчас вечер. Весь день прописал. Сделал много. Главное, что пишется легко.

В соборе работа идет удачно. Диссертация определенно лучше пишется, когда работаю физически. На этот раз работа действует на меня хорошо — физически чувствую себя лучше. Все же величайшую пользу приносит организму физический труд и большой вред приносит его отсутствие. Тысячи болезней можно избегнуть, занимаясь физическим трудом. Спорт хуже, конечно, но если нельзя физически работать, то необходимо заниматься физкультурой. Я в своей жизни убедился не раз в том, какую силу, подчас целительную, имеют некоторые занятия — их можно соотносить с возрастом человека, вернее сказать, с происходящими от возраста изменениями в самом человеке, так что врачам это лекарство применять не под силу их должен прописывать себе сам больной.

Мне нужны — кладка из плиты и копка земли. Уверен, что их влияние на меня было бы благотворно.

Не падай духом, Оленька! Нужно, когда наступает испытание, быть бодрее, чем когда-либо. Если даже физически чувствуешь себя неважно, то нужно собраться морально. Не все у тебя плохо, а то, что произошло в прошлом, никогда не повторяется. Гадать о будущем нужно для того, чтобы получить бодрость, а если извлекать из этого плохое настроение, то такие мечты представляют полнейшую нелепость. Известно ведь, что того, что будет, все равно не угадаешь.

Пока что я тебе обещаю: буду еще более стараться делать все, чтобы тебе было лучше и легче. Ведь теперь я существую лишь для тебя. Даже Псков для меня уже, наверное, потерян, и неизвестно, смогу ли я когда-нибудь отдать свои силы...»

Но главным в его жизни оставался, конечно, Псков. Именно мысли о нем и мечты о будущей работе в родном городе после защиты диссертации давали ему энергию и силу.

Иногда Юрий Павлович не выдерживал разлуки и сам неожиданно наезжал ко мне. Потом писал:

«...После того как видел тебя, на душе стало хорошо и спокойно!.. Кажется, что я никогда не забуду берега залива и елок со снежными лапами на них — так отпечаталось это, и ты вместе со всем остальным. Все это так и стоит перед глазами...»

«Оленька! Работа верхолазом очень мало мешает писать, а может быть даже и помогает, так как делает меня бодрее. Я сам чувствую временами, что делаюсь каким-то очень неподвижным и невосприимчивым, точно глохну и слепну, почти перестаю что-либо соображать и ощущать.

В таком состоянии ничего хорошего не сделаешь - нужно, чтобы, наоборот, сознание было открыто всем мыслям и чувствам. Чтобы не засыпать, так живя и действуя в замороженном состоянии, нужно «встряхивать» себя. Для меня, пожалуй, наилучшей встряской служит работа верхолаза. Путешествовать я не могу, театр не действует в положительном направлении на меня. Единственно, чего я больше всего не хотел бы,— чтобы прекратилась наша верхолазная деятельность...»

«Вчера весь день провел за работой. Заштриховал все планы. Зато болели руки так, что рейсфедер не мог держать, болела спина, плечи, шея... Хуже всего, разболелась голова.

Вечером пошел к Каргеру и получил от него рукопись. Исправлений в ней нет почти никаких. Но нужно добавить кое-что (список литературы, указатель памятников, оглавление). Планы окончил, теперь нужно взяться за фасады. Отмывку начну в августе, не раньше!

Вчера, придя от Каргера, не удержался, чтобы не почитать свою рукопись, написано неплохо — очень ясно.

Итак, все это дело приближается к концу. Хочу сделать еще кое-какие чертежи по Поганкиным палатам (детали).

Вчера вечером был и в Доме архитектора. Решали вопрос о выставке. Но твои фасады сделать можно быстро, так что ты успеешь. Мне в марте надо делать доклад — для него нужно снять фасады и планы Николы со Усохи, а кроме того, увеличить эти фотографии и дать их на выставку.

Поправляйся, Оленька-голубушка, помни, это очень важно. Это самое главное...»



Я снова дома!..

Вечером вместе отправляемся в Дом архитектора. Юрий Павлович должен сделать сообщение — отчитаться за командировку в Псков, куда он был послан ЛОСА для проведения экспертизы по состоянию дела охраны и реставрации памятников в Пскове.

То, что он увидел в Пскове, очень его взволновало. Особенно плохо обстояло дело с вопросом изучения древнепсковского зодчества. На этом и было сосредоточено его внимание.

— Нужно иметь в виду,— говорил он,— что каждый, даже кажущийся незначительным, плохо сохранившийся памятник может в будущем оказаться чрезвычайно ценным в научном отношении.

«Развитие науки и состояние уровня реставрационных работ теснейшим образом связано,— говорилось в его выступлении.— Реставрационные работы по памятникам, если они проводятся с надлежащим вниманием, дают громадное количество новых научных наблюдений и фактов.

Однако без всякого внимания к ценнейшим научным данным идут работы по «восстановлению» памятников, уродующие их, уничтожаются следы старины, памятники теряют детали и части, которые помогли бы их изучению... Такая практика приводит к тому, что в корне подрывается возможность выработки настоящих кадров реставраторов-исполнителей, создаются лжереставраторы. Это обстоятельство не может не повлечь за собой неприятные последствия...» (3).



ПРИМЕЧАНИЯ

(1) - Текст выступления хранится в личном архиве ученого.

(2) - Следы верхних деревянных этажей при устройстве потолков в «доме Печенко» были заделаны и, возможно, уничтожены, так же как и найденные Спегальским следы крыльца. Вместо подлинного крыльца сделана грубая имитация его «под старину».

(3) - Полный текст этого выступления хранится в научном архиве ЛОИА АН СССР (фонд Спегальского, № 78).
СНОВА В ЛЕНИНГРАДЕ
(окончание главы)

Подошло время защиты диссертации. Автореферат уже был опубликован, когда пришло письмо от Николая Николаевича Воронина (1). 19 декабря 1950 года он писал:

«Дорогой Юрий Павлович! Получил Ваше письмо — прочел с огромным интересом и радостью за Вас и за науку, в которую Вы внесли очень серьезный вклад.

Как быть теперь мне? Надо переделывать главу о Пскове для ИРИ, так как в ней есть несколько страниц по жилищу,— буду излагать Ваши тезисы и сошлюсь на автореферат! Словом, не сомневаюсь в блестящей защите. Черкните тут же, как она прошла.

Все предыдущее письмо было очень грустным, так как Вы не знаете, куда «приложить» себя, так как по древнерусской части — тупик.

Это не только Ваша беда, а беда общая — ведь и в ИИМКе (Институте истории материальной культуры.— О. А.) древнерусское зодчество только «терпят». Долго ли продлится это «терпение», не знаю. Так я у меня — состояние полной неуверенности в перспективах нашей науки — не говоря уже о всем древнерусском искусстве в целом! Так не мучайте себя этой проклятой проблемой. Надо ждать, что ее решат рано или поздно в общей форме... Надеюсь — положительно. Простите за пессимизм — это, полагаю, временно.
Желаю от души защиты. Ваш Воронин» (2).

В письме от 1 июня 1960 года Николай Николаевич писал:
«Спасибо за память и оттиск — только зря Вы его так низко цените,— работа эта разрубает очень важный узел в истории псковского зодчества (3), что касается данной Вами статьи в «Краткие сообщения» о «Хлебопекарне», то она пойдет целиком — тема новая и статья сделана крепко. Мой отзыв целиком «за»...

Рад, что Вы снова сели за свою монографию о жилой архитектуре Пскова — ее давно пора выдавать в свет...»

Николай Николаевич не случайно писал о том, что монографию о жилой архитектуре «давно пора выдавать в свет», так как прошло более десяти лет, прежде чем она была издана.

Когда Николай Николаевич впервые появился у нас в доме, то, заметив еще с порога полки, уставленные керамикой, весело рассмеялся:

— Я думал, что только у меня глиняные горшки, кувшины и миски заполонили все углы, а, оказывается, их и у вас полно!

Николай Николаевич сразу же расположил к себе своей веселой непринужденностью. С ним было необыкновенно легко и просто. Мне казалось, что я знаю его давным-давно. Он с живым интересом рассматривал предметы прикладного искусства, созданные руками Юрия Павловича, подолгу ими любовался. За столом шел оживленный разговор о делах охраны и реставрации памятников архитектуры. Николай Николаевич проявлял большой интерес к суждениям Юрия Павловича. Мнения их в этом вопросе совпадали. Их связывала между собой и горячая симпатия. Это подтверждает их переписка.

К чаю я подала Николаю Николаевичу большой фигурный пряник, испеченный в изготовленной Юрием Павловичем пряничной форме. В центре пряника — изображение псковского барса с поднятой могучей лапой, вокруг — надпись древнеславявекой вязью: «Жалуется за большие заслуги, удостаиваются ее великие други».

Надо было видеть, в каком восторге был Николай Николаевич.
— Ну спасибо! Спасибо, дорогой Юрий Павлович!

А уходя, бережно, со всеми предосторожностями завернул пряник и положил его в портфель:
— Я сохраню этот подарок до конца своих дней!

У меня с Николаем Николаевичем оказались общие литературные интересы: мы оба писали стихи. В связи с этим у нас возникла переписка.

Свои «дамские» стихи, как я сама их называла, я не отважилась показать, но его стихи просила мне выслать.

Николай Николаевич выполнил мою просьбу.

В письме от 20 сентября 1964 года он писал:

«...Получил Ваше письмо в Снегирях, то есть в своей деревне. Здесь тишь и золотая осенняя благодать.

Выбралось несколько минут, чтобы черкнуть Вам ответ и удовлетворить Ваше любопытство к стихам. (Я несколько перевыполнил Вашу заявку, а подобрались все минорные. Осень!)

Как видите, они тоже наполовину «дамские», сиречь женственные.

Просьба не читать никому, кроме Юрия Павловича».



Защита диссертации происходила в Академии художеств.

В этих стенах отшумела наша юность. Узкие, полутемные коридоры, просторные аудитории и мастерские, уютная библиотека и огромный циркульный зал для проектирования. Все, все здесь хранило голоса и образы соучеников. Сколько людей унесла война: товарищей, близких друзей, и среди них — дорогого мне человека П.А.Аршакуни.

В помещении директората ярко горел свет. В одной из просторных комнат были установлены стенды с экспозициями графических работ: чертежи, рисунки, фотографии, иллюстрирующие диссертацию о гражданской архитектуре Пскова. Защита началась.

Я заняла место в дальнем конце зала, в углу, отсюда видно всех. В президиуме восседала почти вся профессура — высокие авторитеты, бывшие наши учителя. Да и среди публики их немало!

Юрий Павлович поднялся на кафедру. Внешне он был удивительно спокоен. То ли это умение держать себя, то ли спокойствие человека, глубоко и многосторонне знающего материал, о котором он будет докладывать?

Владимир Владимирович Степанов, наклонясь ко мне, прошептал:

— Я советую вам заказать портрет Юрия Павловича у хорошего живописца, и обязательно теперь, пока он еще так ярок и колоритен. Пройдет время, увянет его свежесть, пожухнут краски... Торопитесь!..

Юрий Павлович начал свою речь неторопливо и обстоятельно.

Задачу своей работы определил так: «Установить некоторые факты истории псковского гражданского зодчества, разбить или хотя бы поколебать некоторые из несправедливых представлений о каменном псковском гражданском зодчестве XVII века».

Цель, казалось бы, очень скромная, но, как отметили оппоненты, «подлинная цель значительно шире и серьезнее». Об этом Юрий Павлович в дальнейшем сказал и сам:

— ...Если смотреть на архитектуру глубже и анализировать архитектурное творчество, то изучение древнерусского зодчества может дать многое для развития советской архитектурной теории и практики.

Для этого необходимо подлинное, а не поверхностное знание и глубокий анализ русской архитектуры... Полузнание и попытки, как говорят, «использовать» древнерусскую архитектуру, построенные на поверхностном и примитивном подходе к этому делу, не могут принести пользу. Использовать по-настоящему, так как нужно, можно только то, что по-настоящему знаешь...

Наша задача — найти в творчестве русских зодчих его наиболее мудрые черты и качества, с тем чтобы их не просто перенести в нашу эпоху, а с тем чтобы их развить и приложить к делу в соответствии с требованиями и условиями нашей жизни и именно там, где это будет для нас полезно...

Затем он подробно остановился на результатах натурного исследования обширного ряда гражданских памятников.

— Все мы убеждены, что русский народ талантлив,— говорил он,— и несколько сот лет назад он не был полудиким, некультурным народом. Но поезжайте в Псков и посмотрите, что там выдают за подлинное сохранившееся жилище богатейших русских людей семнадцатого века. Книжки о старом Пскове одна за другой повторяют, что так называемая «Солодежня» есть прекрасно сохранившийся дом купца семнадцатого века, в то время как в действительности — это остатки нижней половины здания, которые служили первоначально лишь для складов запасов и товаров.

Вас приведут в полутемное, холодное, мрачное и сырое складочное помещение и скажут, что вся семья богатейшего купца жила в одном этом помещении. При этом не забудут отметить, что «такое жилище типично для семнадцатого века», и добавят, что по всей данным и в шестнадцатом веке быди точно такие же дома, то есть что в архитектуре был застой на протяжении столетий. То же вы найдете и в литературе. В самой последней свежей литературе можно встретить утверждение вроде того, что чуть ли не все каменны гражданские постройки являлись повторением в камне деревянных изб, то есть, другими словами, что русские каменщики не могли подняться до творчества в камне...»

Оппоненты диссертации (4) сошлись на одном мнении: диссертация Ю.П.Спегальского открыла факты, имеющие очень большое значение не только для истории древнепсковской архитектуры, но и для истории древнерусского зодчества в целом.

Нет возможности подробно рассказать обо всем, что происходило тогда на защите диссертации и после ее защиты. Каждый выступающий высказывал добрые слова в адрес автора и его диссертации, получившей высокую оценку. Диссертация Ю.П.Спегальского была направлена против существовавших космополитических измышлений о якобы «вечной отсталости русского народа».

Мнения всех присутствующих сходились в одном: «Диссертация Ю.П.Спегальского- крупное открытие в области изучения истории архитектуры допетровской Руси. Она является замечательным по своему значению вкладом в науку и должна получить выход в свет без промедления».

Но монография «Псковские каменные жилые здания XVII века» Ю.П.Спегальского была опубликована лишь через 12 лет — в 1963 году. Однако еще задолго до ее публикации материалы из диссертации Спегальского вошли в широкое научное обращение. Его основной вывод о существовании верхних деревянных этажей на псковских жилых зданиях XVII века получил свое полное подтверждение на исследовании жилых домов того же времени в целом ряде других древнерусских городов.

После многочисленных выступлений было предоставлено слово автору диссертации.

Юрий Павлович, не торопясь, снова поднялся на кафедру. Он поблагодарил руководство и всех, кто помогал ему в его труде. Потом детально остановился на целом ряде положений в своей работе, дал общее заключение и... вдруг обрушился на одного из своих оппонентов— профессора Н.Б.Бакланова.

— Вы сказали, я недооцениваю классицизм, когда говорю о том, что с развитием нового общественного строя в восемнадцатом веке изумительная творческая работа каменщиков сошла на нет. Значит, вы недостаточно внимательно читали мою работу. В моем тексте одно положение логически вытекает из другого. Не всегда все новое несет в себе, бесс, положительное. Неизбежно наряду с новыми положительными факторами приходят и отрицательные...»

Владимир Владимирович наклонился ко мне и вполголоса сказал:

— Молодец, Юрий Павлович, право, молодец! Пожалуй, не найдешь такого диссертанта, который бы выступил против своего же оппонента. Ай да молодец!..

К сожалению, разговор Владимира Владимировича помешал мне услышать и проследить полемику диссертанта с оппонентом (5).

В ответе оппоненту Павлу Александровичу Раппопорту Юрий Павлович сказал:

— Я считаю необходимым указать, что впереди у нас еще непочатый край работы, которую не следовало бы откладывать на неопределенное время. Мне не хотелось бы, чтобы у кого-нибудь сложилось со слов Павла Александровича мнение, что был «зияющий пробел» в наших знаниях о древнерусской архитектуре, относящейся к Пскову, а теперь, мол, этот пробел заполнен и, следовательно, можно более или менее успокоиться. Я нарочно утрирую эту мысль, но нечто подобное возможно.

Достоинством же своей работы я считаю прежде всего то, что она показывает, как много мы еще не знаем...

Эти слова Спегальского вызвали в зале оживление и бурные аплодисменты.

Защита окончилась. Члены комиссии удалились на совещание. Присутствующие зашумели, делясь впечатлениями. Я услыхала позади себя:

— По явно глубоким и обширным знаниям диссертанта, к тому же подкрепленным основательным практическим опытом, да и по своей теме, стоящей на уровне крупного открытия, соискатель достоин докторской, а не кандидатской степени.

Отвлек меня Николай Николаевич Белехов. Он стоял среди группы архитекторов и энергично махал рукой, приглашал подойти.

— Ольга Константиновна,— обратился он ко мне,— я проспорил пари вот этим бездельникам,— и он указал рукой на архитекторов, стоявших вокруг него,— я утверждал, что Юрий Павлович придет на защиту в русских сапогах.
— Нет, вы не проспорили.
— Как?!.. — У всех изумленно вытянулись лица.
— А вы посмотрите внимательнее.

Все обернулись в сторону Юряя Павловича. Он стоял в окружении каких-то людей, осаждающих его вопросами. Из-под тщательно разглаженных брюк торчали грубые кирзовые сапоги.

— Ха-ха-ха! — весело и громко захохотал Николай Николаевич.— Точно! Русские, русские кирзовые сапоги! Как же вы в таких сапогах пустили его на защиту?

— Он представил мне очень веский довод: «В русских сапогах буду чувствовать себя устойчивей».

— Ах жаль, что он не надел вышитую косоворотку!..— веселился Николай Николаевич.— Ну а теперь угощайте меня шампанским!

Но у меня не было желания пить шампанское преждевременно. Я ждала результатов голосования. Все члены Ученого совета отдали свои голоса единогласно.



ПРИМЕЧАНИЯ

(1) - Письмо хранится в научном архиве ЛОИА АН СССР (фонд Спегальского, № 78).

(2) - Там же.

(3) - Спегальский Ю. П. Реконструкция церкви Николы на Усохе в Пскове.— Памятники культуры. Исследования и реставрация, вып. 3. Л. Изд-во АН СССР, 1961. назад

(4) - Оппоненты: Н. Б. Бакланов — член-корреспондент Академии архитектуры СССР, доктор архитектуры, профессор; П. А. Раппопорт — доктор исторических наук.

(5) - Полный текст ответов диссертанта оппонентам хранится личном архиве Ю.П.Спегальского.