ПРЕДЧУВСТВИЕ: воспоминания о Юрии Павловиче Спегальском О.К.Аршакуни
БЕЗ ПСКОВА И СО ПСКОВОМ
Мечты Юрия Павловича работать после защиты диссертации в Пскове не осуществились. На его письма отвечали иронично: «У нас есть свои специалисты-реставраторы».
Для нас началась очень трудная полоса жизни. Юрий Павлович всегда тосковал о своем родном Пскове. Но пока занимался в аспирантуре, пока жил надеждой, что скоро свои знания, опыт и труд отдаст Пскову, энергия не покидала его. Теперь надежда рухнула. Он не выходил из состояния молчаливой сосредоточенности. Все мои попытки подбодрить его, успокоить, «разговорить» оставались без ответа. Казалось они ему только мешают. Не в силах выносить гнетущую обстановку, я уходила и подолгу бесцельно бродила по улицам.
Возвращаясь домой, заставала его, безмолвного и неподвижного, все в той же позе сидящего за своим рабочим столом перед чистым листом бумаги...
Однажды я сорвалась, стала резко говорить ему о том, что он должен найти силы в себе встряхнуться, чем-то заняться, поступить на работу, в конце концов хотя бы временно.
— Пока жив, надейся и верь! — почти кричала я.
Тут же, наспех собрав дорожные вещи, уехала в Зеленогорск.
Прошло несколько дней. Я ждала весточки от него. Хоть бы одно слово! Но он молчал. И все-таки 21 января 1952 года я получила письмо.
Он писал, что поступил работать научным сотрудником в Ленинградский филиал Академии архитектуры СССР.
«...Вот уже проходит четвертый день, как ты в Зеленогорске, и третий, как я подвизаюсь в филиале,— писал он.— До сих пор не могу прийти в себя ни от первого, ни от второго, можно сказать, что на меня свалились сразу две беды!
Впрочем, к филиалу надо еще присмотреться — может быть, это еще и небольшая беда (для меня, понятно). Но, во всяком случае, мне придется отныне основное свое рабочее время затрачивать просто на ветер, зря... Я, конечно, ничего не теряю, кроме времени, а потому, не мудрствуя лукаво, буду работать. Но скажу, что теперь я понимаю, почему филиал не дал никаких научных работ ни по теории, ни по истории архитектуры и не может их дать...
Сама работа ни в малейшей мере не носит характер научного исследования и поэтому прививает «навыки», очень вредные для научного работника...»
Юрий Павлович прибегнул к испытанному им средству: он стал вечерами работать каменщиком.
В то время в письмах к своему товарищу он писал:
«...Вот уже неделя, как я получил твое письмо, а я никак не могу ответить. Четвертый раз заставляю себя писать. Сажусь, начинаю и бросаю неоконченными, разрываю и выбрасываю свое писание.
Объясняется это не ленью, а тем состоянием, и моральным, и физическим, в каком я нахожусь.
Короче говоря, плохое настроение, не хочется ничего ни видеть, ни слышать. Теперь я чувствую, что надежды, которые у меня были, пока был аспирантом, необоснованны. Надеяться можно, в лучшем случае, на увеличение зарплаты, но не на занятия любимым делом, не на творческую жизнь. О Пскове я могу вспоминать, видеть его во сне, но не более. О том, что когда-либо буду заниматься изучением и реставрацией памятников, полезной работой, буду жить в Пскове, буду жить полной жизнью,— об этом мечтать не приходится... Может быть, на моем моральном состоянии сказывается и физический упадок сил... Без движения, без физической работы я просто не в состоянии существовать — такова, видно, моя конституция...
Насчет издания моей работы — никакого просвета. У меня такое впечатление, что это дело почти безнадежное.
Дома ничего не делаю. Не потерял я способность спать и отчасти есть, остальное же атрофировалось целиком — в том числе и способность что-нибудь писать на работе и не на работе.
Почему-то перед глазами, перед мысленным взором, вернее сказать, все время возникают всякие детали и подробности моей былой профессии — картины каменной кладки, раствор, мастерок, стена и т. п. Что это? Воспоминание о прошлом или провидение будущего?..
Ни то, ни другое, конечно, а просто тоска».
«...Вот уже месяца два, как я вечерами работаю, а в последний месяц прямо с одной работы еду на другую без всякого перерыва и приезжаю домой только спать. В выходной также работаю весь день. Вечером работаю каменщиком. Моя мечта осуществилась, я опять зарабатываю мастерком и очень доволен этим. Первое время руки разъело цементом и известкой, а теперь уже попривыкли и зажили. Жалею только, что сезон кончается.
Днем продолжаю отсиживаться в богоугодном заведении...
Псковские дела и темы оставлены.
Природа устроила человека мудро — чем больше его... тем нечувствительнее и равнодушнее он становится. Я за последний год-полгода чувствую весьма значительное одеревенение и доволен этим. Живу совершенно спокойно и тихо, только мало дома бываю...
Не сердись на меня за неписательство — это только от крайнего падения духа, небывалого еще со мной. Надеюсь, что когда-нибудь это все же пройдет...»
Однажды, чтобы отвлечь Юрия Павловича от мрачных дум, я предложила ему поехать в Кавголово.
Был поздний вечер.
Сумрак приглушил все краски, скрадывал озера и прибрежные леса. Только небо было тускло освещено луной. Рядом со мной шагал далекий, чужой человек с понуро опущенной головой. На все вопросы и замечания отмалчивался.
Меня охватило острое чувство одиночества. На мгновение мне показалось уже совершенно реально, что его нет рядом. Желая отогнать от себя неприятное ощущение, я нашла в темноте его руку и крепко пожала ее. Но рука была холодна и безответна.
И все-таки я верила, что Юрий Павлович найдет в себе силы и вернется к любимому делу. Оторвать его от псковской земли, от исконных корней было невозможно. Я не ошиблась. Юрий Павлович переборол в себе неверие и отчаяние и снова был полон деятельности. Об этом можно судить по его письмам того времени. Он писал мне:
«Сегодня думал о церковном зодчестве Пскова, и пришло столько новых соображений и мыслей, что появилась необходимость осмотреть чуть ли не все псковские церкви, и среди них — в Кобыльем городище.
Не знаю, сможем ли мы попасть туда.
В общем, могу сказать, что небольшая статья, которую я пишу, если появится, то внесет совершенно неожиданный переворот в историю псковской церковной архитектуры, точнее — в наше представление о ней.
Хотелось бы написать ее до поездки в Москву, но не знаю, успею ли... Материала нужно еще собрать много, без поездки в Псков это сделать невозможно, да и с поездкой на это потребуется немало времени. Если можно будет, придется брать с собой Егора (1), так как нужно будет лазать на крыши и чердаки, разрывать мусор, ковырять, обмерять и т. д.
Но труды эти будут не напрасными: если я все быстро сделаю, то статья (2) — для узких специалистов, конечно, по древнерусской архитектуре — ошеломляющая, именно поэтому и хотелось бы ее побольше иллюстрировать и привести большие доказательства».
Тоскуя по Пскову, Юрий Павлович стремился окружить себя тем, что приближало к родному городу, и в этом черпал силы.
С юных лет стремясь постичь народное творчество древних псковичей, он не просто любовался красотой, а через глубокую любовь к ней познавал главное, из чего складывалась эта красота.
В каждом художественном произведении Спегальского запечатлены псковские темы, связанные с поэтикой города, боевой и трудовой славой. В народных мотивах он отражал праздничные, обрядовые и другие стороны жизни, любил старинный русский быт и ярко передавал его в своем искусстве, вкладывал в него радость познания высокого духовного мира древних псковичей.
Он любил работать при мне и не раз сам говорил об этом.
Все, что он тогда делал, было прекрасно. Его тонкая наблюдательность давала ему возможность накапливать впечатления и отбирать при работе все самое совершенное и оригинальное. Каждая созданная его руками вещь имеет свой неповторимый характер. В образах, созданных художником, в каждой цветовой гамме живет его истинно русская душевность, его широко открытое сердце.
«Помянем псковскую землю и град Псков, иже бе зело преизобилен и преславен. Помянем мужей пскович, мастеров делателей церковных и полатных и хоромных и городовых и воинов псковских, их же слава велика во всех странах есть и не предет никогда» — эти слова художник предпослал росписи на декоративной завесе. Они написаны древнеславянской вязью и вкомпонованы в общий цветовой рисунок орнаментального обрамления росписи, изображающей встречу псковских каменщиков и воинов на фоне древнего Пскова и символизирующей прочную связь неутомимых тружеников и доблестных воинов.
Помню, как увлеченно работал Юрий Павлович над росписью декоративного панно «Земля родная Псковская». Писал он на полу, стоя на коленях. Роспись была как бы соткана из золотисто-коричневых тонов. «...А расписана сия завеса не по боярским наставлениям, а что душе любо, то и написано: солнце и звезды и облака. Псков град и земля Псковская и звери и птицы и мужики и бабы простые псковские...»
В соцветии красок этой росписи звучит радость встречи с тем, «что душе любо».
Богатый мир чувств отражен в росписи «завесы опочиваленной», «чтобы и в снах приходил все тот же желанный образ Родины». «...А мне бы снилось приволье былое, земля родная Псковская, Пскова-река, по камешкам журчащая, старинный дом, тихий наш старый сад, снились бы старые друзья, каменщики псковские, да каменная работа».
Юрий Павлович любил работать и по дереву. Он вырубал замечательные люстры («паникадила») и расписывал их сюжетами из праздников древних русичей. На одной из них с изображениями супружеских пар былинных героев: Милитрисы и Гвидона, Евпраксии и князя Владимира, Анастасии Вахрамеевны и Еруслана и др.— художник начертал: «Жены мужем свет и тепло и радость душевная». И еще: «...А будь и зело красен светильник, дает он свет токмо очесам телесным, но не может светом духовным душу озарити и согрети. Светильник же, свет душевный дому дающий, есть добрая государыня приветливая, ласковая. Паникадило телесное освещает едину храмину, а душевный светильник освещает дом весь и согревает во нощи и во дни живущих в нем и приходящих, аки солнце красно».
Работая над созданием деревянной люстры, Юрий Павлович писал мне: «...роспись люстры полностью закончена. Не знаю, обрадует ли это тебя, но я очень рад, так как сидел над нею, как сумасшедший, не отрываясь...
Все рисунки и надписи (их три) закончены, проверены и покрыты лаком. Фон остался абсолютно белым.
Все это хорошо, но надо еще сделать 12 свечек с подставками и блюдечками под ними, а потом их поставить на место, укрепить рожки, поставить шипы на клей и просверлить дырки для проводов.
Успею ли я все это сделать к твоему приезду? Ко всему еще лак сохнет очень медленно и липнет... Кругом кавардак».
Сделанные и расписанные им предметы декоративно прикладного искусства: столешница, люстры, коробьи, броши и многое другое — все это было выполнено свежо, своеобразно, талантливо, в традициях прошлого, но при полном отсутствии стилизации. Это был свой собственный неповторимый художественный, поэтический мир.
Еще в 40-х годах Юрий Павлович мечтал возродить в Пскове искусство керамики - создать керамическую мастерскую по изготовлению печных поливных кафелей, черепицы и художественной посуды. Он подготовил множество эскизов росписей.
В древнепсковском жилище изразцовая печь занимала одно из главных мест. Чтобы возродить ее, Юрий Павлович занялся реконструкцией печей XVII века на основе собранной им коллекции остатков древних печей. Его труд «Декор русских изразцовых печей XVII века» даже в незавершенном виде мог бы явиться нужной книгой для специалистов, работающих в области древнерусской культуры и искусства, и для всех любителей русской старины.
Одну из реконструкций изразцовых печей XVII века Юрий Павлович задумал воссоздать у нас в квартире в натуральную величину. 28 января 1954 года он писал мне:
«...Сижу дома. Весь вечер провел за грунтовкой изразцов по новому, кажется очень хорошему, способу. Но с 7 до 11 загрунтовал их десятка три-четыре, а расписывать ведь гораздо дольше... Работая, слушал «Пиковую даму»... Я считаю, что, прослушав ее, можно год больше не слушать ни одной оперы. А через год лучше всего снова ее прослушать, ибо лучше оперы на свете нет!» В этом еще одно проявление удивительного постоянства и верности Юрия Павловича во всем.
«...Вчера в 12-м часу окончил грунтовку,— писал он 30 января 1954 года.— Осталось еще изразцов штук 70. Завтра, если хватит олифы, закончу все, в воскресенье с утра займусь росписью и посмотрю, кай пойдет...»
Печь получилась замечательная! Она стала украшением нашего жилища. Началось «паломничество». Ею приходили любоваться друзья и знакомые, выражали восторг и удивление. Казалось, не напрасно тратил художник выходные дни и вечера в течение полутора лет. Печь была передана на хранение в Псковский музей, и, к сожалению, ее не сохранили...
Юрий Павлович любил перемежать умственный труд с физическим. В течение длительного времени он помогал товарищу по верхолазным работам Олегу Тихонову строить дом в Кавголове. Многое в этом доме сделано умелыми руками Юрия Павловича: балконы, искусно сложенные печи, плиты и камин со вставками из керамических инкрустаций.
Мне вспоминается такой эпизод.
Шумные порывы ветра врываются в щели еще не достроенного дома. С грохотом передвигают ящик с раствором: это хлопочут Юрий Павлович и Олег. Столб дымохода уже выведен выше второго этажа. Под ногами строителей ходуном ходят наспех положенные доски настила.
Олег, увлекшись работой, оступился и едва не упал вниз.
— Во была бы сенсация для газет! — восклицает он.— Смерть тунеядца! Смелый верхолаз взбирался на самые высокие шпили и купола — и ни разу не свалился! Но вот попал под каблук мелкособственнического благополучия — и сломал себе шею... Боритесь со стяжателями!
Юрий Павлович добродушно смеется. Хохочет и Олег. Весь он крепкий, ладный, бронзовый от загара. К Олегу и его жене Тамаре — нашим молодым друзьям — мы были привязаны, как к детям. Дружба с ними, возникшая однажды, крепла долгие годы.
Помнится, я очень продрогла на сквозном ветру хотела уйти, но Олег все удерживал меня выразительным взглядом: он знал, что Юрий Павлович работает с полной отдачей только при мне.
Мое присутствие было особенно необходимо при верхолазных работах. Это не значило, что я должна, была забираться вместе с ними на купол Исаакиевского собора или на шпиль Петропавловской крепости. Я просто сидела внизу и читала книгу, стараясь находиться в поле зрения. Пользуясь этим, я даже выговорила для себя в Кавголове полную свободу от кухонных дел. И поскольку Тамары на стройке не было, Олег взял эту обузу на себя. Впрочем, он оказался на диво ловкой и расторопной «хозяйкой».
В то утро едва мы успели проснуться, а он уже стучит в дверь и предстает перед нами свежий, словно умытый росой, с большой корзиной, полной белых и красных грибов. Он уже успел сходить по грибы!
В нашей мансардной комнате слышно, как он резво бегает по лестнице, то вниз — в полуподвальное кухонное помещение, то вверх — в столовую. На бегу кричит:
— Юрий Павлович, сделайте мне калабашку для отбивания мяса!
Юрий Павлович советует ему отбивать шницель киянкой. И вот уже по всему дому разносится мерный стук, а потом из кухней доносится вкусный запах жареного.
— Кушать подано! — кричит Олег.
Домой возвращались поздно вечером в сплошном тумане. Олег вел машину тихо, иногда останавливался. Туман наползал полосами: прозрачные чередовались с плотными, как серая вата. Встречные машины возникали неожиданно. От этого было немного жутко.
Юрий Павлович время от времени заботливо наклонялся, спрашивал: «Не холодно?» —и сразу становилось спокойней.
Каждый год Юрий Павлович с нетерпением ждал отпуск. Он предпочитал проводить его в Пскове. Но иногда мне удавалось уговорить его поехать в другие города — в Кронштадт, в Москву. Когда мы купили «Москвич», мне казалось, теперь-то объездим все заповедные места. Но с 1953 по 1968 год мы побывали лишь в Новгороде, Смоленске и Ивангороде. Все остальное свободное время отдавалось Пскову.
Обычно перед поездкой мы решали: пробудем в Пскове неделю, а потом — дальше, в другие древнерусские города!.. Но кончалась запланированная неделя, я видела потускневшее лицо Юрия Павловича и сама предлагала остаться в Пскове до конца отпуска.
Юрий Павлович сразу преображался.
С утра до вечера он обследовал древние жилые здания и церкви, делал новые открытия и находил все новые доказательства своим предположениям. Не случайно академик Д.С.Лихачев заметил в те годы, что «Ю.П.Спегальский обладает даром глубокого проникновения в прошлую жизнь Древней Руси».
Отпуск заканчивался. Мы возвращались в Ленинград, и Юрий Павлович опять впадал в состояние апатии. Угнетала работа в филиале. Из Пскова друзья писали о гибельном состоянии некоторых памятников. Сообщение о том, что Власьевская башня после реставрации рухнула, его потрясло.
— Все время думаю о Пскове,— говорил он тогда.— Теперь начали реставрировать колокольню Козьмы и Дамиана с Примостья. Если это так, то не завидую я этой колокольне...
Чтобы хоть чем-то заполнить пустоту, возникшую из-за отсутствия возможности заниматься любимым делом, в 1956 году Юрий Павлович взялся вместе с Олегом Тихоновым за верхолазную работу. Работала по вечерам — на главном куполе и кресте Исаакиевского собора. В 1957 году верхолазная работа была продолжена на шпиле Петропавловского собора.
Сохранилось воспоминание ленинградского архитектора-реставратора Ирины Бенуа:
«...Последний раз я встретилась с Юрием Павловичем на шпиле Петропавловского собора, который он обследовал зимой 1957 года перед реставрацией. Я помню, как сейчас, чувство восхищения, которое я испытывала, следя за этим бесстрашием... Осмотр шпиля Юрием Павловичем принес очень большую пользу нам, реставраторам, так как он дал исчерпывающее описание состояния медных позолоченных листов и других дефектов как профессионал, а также архитектор-реставратор. Надо еще сказать, что температура наружного воздуха была 15 градусов с ветром, а там, наверху, наверное, еще ниже и ветер сильнее. Однако работа эта была выполнена.
Вот самое последнее и самое яркое воспоминание, связанное с Юрием Павловичем. Нет сомнения, что и после 1957 года я с ним встречалась, но мельком. Юрий Павлович стоит перед моими глазами как живой: в меховой шапке-ушанке, в рукавицах, каком-то зипуне (может быть, в тулупе), обвязанный страховочным поясом, и с улыбкой в золотистой бороде».
Внизу верхолазов, как правило, ожидала толпа зевак. Избежать встречи с ними было трудно. Но еще труднее было отделаться от корреспондентов. Они одолевали постоянно и везде, даже на квартире. Юрий Павлович однажды сказал:
— Удивительно. Чествуют за чужое дело. А главное — исследование древнерусского зодчества — остается незамеченным, словно оно никому не нужно...
В нашем строительном техникуме появился новый преподаватель по черчению, маленький, невзрачный человек. Чтобы увеличить для себя количество преподавательских часов, он стал активно настаивать на замене «за ненадобностью» художественного рисунка техническим, который он брался вести дополнительно к своим часам по черчению. И в конце концов, после смерти директора училища Григория Ивановича Аринушкина, меня уволили по сокращению штатов.
Все мое время опять заняло домашнее хозяйство: с утра — завтрак, уборка квартиры, потом — магазины, обед... Словом, дни летели быстро и бесплодно. Мы оказались в затруднительном материальном положении, потому что и Юрий Павлович уволился из филиала, надеясь перейти в ИИМК.
В одном из своих писем ко мне Юрий Павлович писал:
«...Меня, конечно, устраивает переход к Каргеру, но нужно, чтобы мы вместе с тобой уезжали в экспедицию. Тогда все будет хорошо. Мы будем на 3—4 месяца уезжать из Ленинграда. Посмотрим новые места... Так что я за ИИМК! Думаю, что там я получу больше пользы и кое-чему научусь...»
Однако переход в ИИМК затянулся. Мы по-прежнему оставались без работы, хорошо еще, что успели вернуть Яковлевым деньги, которые заняли на покупку машины.
Дружба Юрия Павловича с Николаем Николаевичем Яковлевым (3) началась еще в Пскове в 1945 году. После каждой поездки за рубеж Николай Николаевич приглашал к себе друзей и делился впечатлениями. Рассказывал он живо, образно, показывал альбомы и фотографии.
Нельзя не упомянуть и о дружбе с художником-графиком Георгием Петровичем Фитингофом.
Г.П.Фитингоф вел свой род от старинной династии Фитингофов — немецких «псов-рыцарей», которые с огнем и мечом приходили завоевывать нашу землю. Прадеды Фитингофов обосновались в России, имели свои баронские владения. Один из древних богатых домов в Пскове, получивший впоследствии название «Солодёжня», когда-то принадлежал одному из отпрысков баронов Фитингофов. В связи с этим Юрий Павлович по-дружески любил подшутить над Георгием Петровичем. За глаза мы называли его «бароном».
Георгий Петрович слыл эстетом, а в действительности обладал тонким вкусом истинного художника.
Однажды я затащила Юрия Павловича и Фитингофа на мексиканскую выставку, экспонируемую в Эрмитаже, на которой перед этим уже была.
Георгий Петрович оценил ее, но назвал мексиканское искусство «жестоким искусством». Подумав, я согласилась с ним. Юрий Павлович отнесся к выставке равнодушно.
Вообще они часто спорили, обсуждая ту или иную картину, но споры не портили их дружеских отношений. Спор возник и тогда в связи с их разными взглядами на состояние современного русского искусства и его развитие. Юрий Павлович с горечью заметил, что если памятники зодчества будут оставаться в том состоянии, в котором они находятся теперь, то для новых людей они могут стать лишь курьезами. И сколько бы ни ратовали последователи «отживающих и обреченных эстетических представлений» за сохранение их — новое воззрение, возможно, вытеснит «отживающую» эстетику. В этом убеждает его пример прикладного искусства, где истинно прекрасное постепенно заменяется представлением о чисто и гладко выполненной технической вещи.
Георгий Петрович не согласился. По его мнению, искусство будет жить вечно. Оно лишь претерпевает волнообразные изменения. «На протяжении веков — говорил он,— шла борьба двух начал: идеализма и материализма. Падало одно, начинало возрождаться другое. В конце девятнадцатого века открыли Нефертити. Все стояли разинув рты от удивления перед прекрасным художественным произведением!.. Пройдут века, и так же все будут восхищаться этим чудом. Тогда как ко всем открытиям науки и техники мы привыкаем очень быстро... Несколько дней мы удивляемся радио, телевизору, кораблям в космосе, а потом начинаем не замечать, как будто так оно и должно быть... Но к божественным произведениям искусства мы привыкнуть не можем никогда!»
В споре Георгий Петрович обошел вопрос о состоянии современного искусства.
На выставку Святослава Рериха, которая была открыта здесь же, в Эрмитаже, ни Юрий Павлович, ни Георгий Петрович пойти не захотели. Оба они высоко ценили творчество Николая Рериха и имели предвзятое мнение о работах Рериха-сына.
В конце года Юрий Павлович неожиданно попал в больницу. Операция считалась легкой, но заставила меня пережить тревожные дни.
Пока Юрий Павлович лечился, я купила металлический гараж, отвоевала место под него и, чтобы сюрприз был полным, при помощи дворника вкатила туда машину.
Много позднее, после больших хлопот, мне удалось поставить в квартире телефон. Когда Юрий Павлович пришел с работы домой, телефонный аппарат уже стоял на его рабочем столе. И тут раздался звонок. Юрий Павлович зажал уши руками. На лице его появилось беспокойство.
К моему огорчению, к телефону он продолжительное время относился неприязненно. Вначале совсем им не пользовался, несмотря на все уговоры.
Юрий Павлович долго уговаривал меня не покупать телевизор. А когда телевизор все-таки появился, то был принят с некоторой недоброжелательностью. О своем отношении к нему он писал в одном из писем к товарищу 21 января 1962 года:
«...Когда О. К. покупала телевизор, я ее христом-богом молил не покупать, не предвидя от него ничего хорошего, но она, конечно, пренебрегла моими мольбами. Но на деле это благо культуры оказалось хуже, чем я предполагал. Стоит он у нас с 1953 года, то есть уже около девяти лет (он был куплен зимой). В день на него уходит в среднем 4 часа, не меньше, а за это время, следовательно, потрачено 13 000 часов и 1877 дней (рабочих, семичасовых).
Результат: нового я ничего не узнал, умнее не стал, но зато по вечерам ничего не делал, не рисовал, не писал, даже не мастерил ничего по хозяйству!
За это время можно было бы прочитать целую библиотеку, написать большой ученый труд или сделать таких изразцовых расписных печей, как у меня, штук десять, или даже построить целый дом!»
Здесь бессе преувеличение вреда от телевизора, так как Юрий Павлович смотрел его чрезвычайно редко, передачи действовали на него усыпляюще, и перед телевизором он обычно крепко спал. Пожалуй, это было даже благом для утомленного человека.
В то время Юрию Павловичу мешал работать не телевизор, а всевозможные репортеры, журналисты и фотокорреспонденты. Особенно деятельным оказался журналист из газеты «Известия». Он вознамерился написать книгу об ученом-верхолазе. Книги не написал, а времени отнял много. Часто и подолгу посещала нашу квартиру ленинградская корреспондентка Елена Дорошинская, заинтересовавшаяся декоративно-прикладным искусством Юрия Павловича. Она напечатала статью в одном из журналов ГДР.
— Я, кажется, от всего этого нашествия обалдел,— говорил Юрий Павлович, когда поздно вечером мы оставались одни. Он хмурился и нервно зевал. Вторжения случайных людей нарушали не только ритм его работы, но и жизни. Гости засиживались допоздна, и это вызывало у него, как правило, бессонницу.
Большой интерес репортеров к Спегальскому был вызван редким сочетанием в одном лице ученого, исследователя, архитектора-реставратора, инженера-конструктора и верхолаза... К тому же задание, которое выполнял Юрий Павлович при восстановлении шпиля Петропавловской крепости, было приурочено к 250-летию Ленинграда. Так минул 1957 год.
ПРИМЕЧАНИЯ
(1) - Егор — Георгий Александрович Соловьев, брат В. А. Соловьева — художника-самородка, погибшего на фронте в Великую Отечественную войну, друга Ю.П.Спегальского.
(2) - Речь идет о статье «Реконструкция церкви Николы на Усохе в Пскове».
(3) - Н. Н. Яковлев — доктор биологических наук, профессор.
Мечты Юрия Павловича работать после защиты диссертации в Пскове не осуществились. На его письма отвечали иронично: «У нас есть свои специалисты-реставраторы».
Для нас началась очень трудная полоса жизни. Юрий Павлович всегда тосковал о своем родном Пскове. Но пока занимался в аспирантуре, пока жил надеждой, что скоро свои знания, опыт и труд отдаст Пскову, энергия не покидала его. Теперь надежда рухнула. Он не выходил из состояния молчаливой сосредоточенности. Все мои попытки подбодрить его, успокоить, «разговорить» оставались без ответа. Казалось они ему только мешают. Не в силах выносить гнетущую обстановку, я уходила и подолгу бесцельно бродила по улицам.
Возвращаясь домой, заставала его, безмолвного и неподвижного, все в той же позе сидящего за своим рабочим столом перед чистым листом бумаги...
Однажды я сорвалась, стала резко говорить ему о том, что он должен найти силы в себе встряхнуться, чем-то заняться, поступить на работу, в конце концов хотя бы временно.
— Пока жив, надейся и верь! — почти кричала я.
Тут же, наспех собрав дорожные вещи, уехала в Зеленогорск.
Прошло несколько дней. Я ждала весточки от него. Хоть бы одно слово! Но он молчал. И все-таки 21 января 1952 года я получила письмо.
Он писал, что поступил работать научным сотрудником в Ленинградский филиал Академии архитектуры СССР.
«...Вот уже проходит четвертый день, как ты в Зеленогорске, и третий, как я подвизаюсь в филиале,— писал он.— До сих пор не могу прийти в себя ни от первого, ни от второго, можно сказать, что на меня свалились сразу две беды!
Впрочем, к филиалу надо еще присмотреться — может быть, это еще и небольшая беда (для меня, понятно). Но, во всяком случае, мне придется отныне основное свое рабочее время затрачивать просто на ветер, зря... Я, конечно, ничего не теряю, кроме времени, а потому, не мудрствуя лукаво, буду работать. Но скажу, что теперь я понимаю, почему филиал не дал никаких научных работ ни по теории, ни по истории архитектуры и не может их дать...
Сама работа ни в малейшей мере не носит характер научного исследования и поэтому прививает «навыки», очень вредные для научного работника...»
Юрий Павлович прибегнул к испытанному им средству: он стал вечерами работать каменщиком.
В то время в письмах к своему товарищу он писал:
«...Вот уже неделя, как я получил твое письмо, а я никак не могу ответить. Четвертый раз заставляю себя писать. Сажусь, начинаю и бросаю неоконченными, разрываю и выбрасываю свое писание.
Объясняется это не ленью, а тем состоянием, и моральным, и физическим, в каком я нахожусь.
Короче говоря, плохое настроение, не хочется ничего ни видеть, ни слышать. Теперь я чувствую, что надежды, которые у меня были, пока был аспирантом, необоснованны. Надеяться можно, в лучшем случае, на увеличение зарплаты, но не на занятия любимым делом, не на творческую жизнь. О Пскове я могу вспоминать, видеть его во сне, но не более. О том, что когда-либо буду заниматься изучением и реставрацией памятников, полезной работой, буду жить в Пскове, буду жить полной жизнью,— об этом мечтать не приходится... Может быть, на моем моральном состоянии сказывается и физический упадок сил... Без движения, без физической работы я просто не в состоянии существовать — такова, видно, моя конституция...
Насчет издания моей работы — никакого просвета. У меня такое впечатление, что это дело почти безнадежное.
Дома ничего не делаю. Не потерял я способность спать и отчасти есть, остальное же атрофировалось целиком — в том числе и способность что-нибудь писать на работе и не на работе.
Почему-то перед глазами, перед мысленным взором, вернее сказать, все время возникают всякие детали и подробности моей былой профессии — картины каменной кладки, раствор, мастерок, стена и т. п. Что это? Воспоминание о прошлом или провидение будущего?..
Ни то, ни другое, конечно, а просто тоска».
«...Вот уже месяца два, как я вечерами работаю, а в последний месяц прямо с одной работы еду на другую без всякого перерыва и приезжаю домой только спать. В выходной также работаю весь день. Вечером работаю каменщиком. Моя мечта осуществилась, я опять зарабатываю мастерком и очень доволен этим. Первое время руки разъело цементом и известкой, а теперь уже попривыкли и зажили. Жалею только, что сезон кончается.
Днем продолжаю отсиживаться в богоугодном заведении...
Псковские дела и темы оставлены.
Природа устроила человека мудро — чем больше его... тем нечувствительнее и равнодушнее он становится. Я за последний год-полгода чувствую весьма значительное одеревенение и доволен этим. Живу совершенно спокойно и тихо, только мало дома бываю...
Не сердись на меня за неписательство — это только от крайнего падения духа, небывалого еще со мной. Надеюсь, что когда-нибудь это все же пройдет...»
Однажды, чтобы отвлечь Юрия Павловича от мрачных дум, я предложила ему поехать в Кавголово.
Был поздний вечер.
Сумрак приглушил все краски, скрадывал озера и прибрежные леса. Только небо было тускло освещено луной. Рядом со мной шагал далекий, чужой человек с понуро опущенной головой. На все вопросы и замечания отмалчивался.
Меня охватило острое чувство одиночества. На мгновение мне показалось уже совершенно реально, что его нет рядом. Желая отогнать от себя неприятное ощущение, я нашла в темноте его руку и крепко пожала ее. Но рука была холодна и безответна.
И все-таки я верила, что Юрий Павлович найдет в себе силы и вернется к любимому делу. Оторвать его от псковской земли, от исконных корней было невозможно. Я не ошиблась. Юрий Павлович переборол в себе неверие и отчаяние и снова был полон деятельности. Об этом можно судить по его письмам того времени. Он писал мне:
«Сегодня думал о церковном зодчестве Пскова, и пришло столько новых соображений и мыслей, что появилась необходимость осмотреть чуть ли не все псковские церкви, и среди них — в Кобыльем городище.
Не знаю, сможем ли мы попасть туда.
В общем, могу сказать, что небольшая статья, которую я пишу, если появится, то внесет совершенно неожиданный переворот в историю псковской церковной архитектуры, точнее — в наше представление о ней.
Хотелось бы написать ее до поездки в Москву, но не знаю, успею ли... Материала нужно еще собрать много, без поездки в Псков это сделать невозможно, да и с поездкой на это потребуется немало времени. Если можно будет, придется брать с собой Егора (1), так как нужно будет лазать на крыши и чердаки, разрывать мусор, ковырять, обмерять и т. д.
Но труды эти будут не напрасными: если я все быстро сделаю, то статья (2) — для узких специалистов, конечно, по древнерусской архитектуре — ошеломляющая, именно поэтому и хотелось бы ее побольше иллюстрировать и привести большие доказательства».
Тоскуя по Пскову, Юрий Павлович стремился окружить себя тем, что приближало к родному городу, и в этом черпал силы.
С юных лет стремясь постичь народное творчество древних псковичей, он не просто любовался красотой, а через глубокую любовь к ней познавал главное, из чего складывалась эта красота.
В каждом художественном произведении Спегальского запечатлены псковские темы, связанные с поэтикой города, боевой и трудовой славой. В народных мотивах он отражал праздничные, обрядовые и другие стороны жизни, любил старинный русский быт и ярко передавал его в своем искусстве, вкладывал в него радость познания высокого духовного мира древних псковичей.
Он любил работать при мне и не раз сам говорил об этом.
Все, что он тогда делал, было прекрасно. Его тонкая наблюдательность давала ему возможность накапливать впечатления и отбирать при работе все самое совершенное и оригинальное. Каждая созданная его руками вещь имеет свой неповторимый характер. В образах, созданных художником, в каждой цветовой гамме живет его истинно русская душевность, его широко открытое сердце.
«Помянем псковскую землю и град Псков, иже бе зело преизобилен и преславен. Помянем мужей пскович, мастеров делателей церковных и полатных и хоромных и городовых и воинов псковских, их же слава велика во всех странах есть и не предет никогда» — эти слова художник предпослал росписи на декоративной завесе. Они написаны древнеславянской вязью и вкомпонованы в общий цветовой рисунок орнаментального обрамления росписи, изображающей встречу псковских каменщиков и воинов на фоне древнего Пскова и символизирующей прочную связь неутомимых тружеников и доблестных воинов.
Помню, как увлеченно работал Юрий Павлович над росписью декоративного панно «Земля родная Псковская». Писал он на полу, стоя на коленях. Роспись была как бы соткана из золотисто-коричневых тонов. «...А расписана сия завеса не по боярским наставлениям, а что душе любо, то и написано: солнце и звезды и облака. Псков град и земля Псковская и звери и птицы и мужики и бабы простые псковские...»
В соцветии красок этой росписи звучит радость встречи с тем, «что душе любо».
Богатый мир чувств отражен в росписи «завесы опочиваленной», «чтобы и в снах приходил все тот же желанный образ Родины». «...А мне бы снилось приволье былое, земля родная Псковская, Пскова-река, по камешкам журчащая, старинный дом, тихий наш старый сад, снились бы старые друзья, каменщики псковские, да каменная работа».
Юрий Павлович любил работать и по дереву. Он вырубал замечательные люстры («паникадила») и расписывал их сюжетами из праздников древних русичей. На одной из них с изображениями супружеских пар былинных героев: Милитрисы и Гвидона, Евпраксии и князя Владимира, Анастасии Вахрамеевны и Еруслана и др.— художник начертал: «Жены мужем свет и тепло и радость душевная». И еще: «...А будь и зело красен светильник, дает он свет токмо очесам телесным, но не может светом духовным душу озарити и согрети. Светильник же, свет душевный дому дающий, есть добрая государыня приветливая, ласковая. Паникадило телесное освещает едину храмину, а душевный светильник освещает дом весь и согревает во нощи и во дни живущих в нем и приходящих, аки солнце красно».
Работая над созданием деревянной люстры, Юрий Павлович писал мне: «...роспись люстры полностью закончена. Не знаю, обрадует ли это тебя, но я очень рад, так как сидел над нею, как сумасшедший, не отрываясь...
Все рисунки и надписи (их три) закончены, проверены и покрыты лаком. Фон остался абсолютно белым.
Все это хорошо, но надо еще сделать 12 свечек с подставками и блюдечками под ними, а потом их поставить на место, укрепить рожки, поставить шипы на клей и просверлить дырки для проводов.
Успею ли я все это сделать к твоему приезду? Ко всему еще лак сохнет очень медленно и липнет... Кругом кавардак».
Сделанные и расписанные им предметы декоративно прикладного искусства: столешница, люстры, коробьи, броши и многое другое — все это было выполнено свежо, своеобразно, талантливо, в традициях прошлого, но при полном отсутствии стилизации. Это был свой собственный неповторимый художественный, поэтический мир.
Еще в 40-х годах Юрий Павлович мечтал возродить в Пскове искусство керамики - создать керамическую мастерскую по изготовлению печных поливных кафелей, черепицы и художественной посуды. Он подготовил множество эскизов росписей.
В древнепсковском жилище изразцовая печь занимала одно из главных мест. Чтобы возродить ее, Юрий Павлович занялся реконструкцией печей XVII века на основе собранной им коллекции остатков древних печей. Его труд «Декор русских изразцовых печей XVII века» даже в незавершенном виде мог бы явиться нужной книгой для специалистов, работающих в области древнерусской культуры и искусства, и для всех любителей русской старины.
Одну из реконструкций изразцовых печей XVII века Юрий Павлович задумал воссоздать у нас в квартире в натуральную величину. 28 января 1954 года он писал мне:
«...Сижу дома. Весь вечер провел за грунтовкой изразцов по новому, кажется очень хорошему, способу. Но с 7 до 11 загрунтовал их десятка три-четыре, а расписывать ведь гораздо дольше... Работая, слушал «Пиковую даму»... Я считаю, что, прослушав ее, можно год больше не слушать ни одной оперы. А через год лучше всего снова ее прослушать, ибо лучше оперы на свете нет!» В этом еще одно проявление удивительного постоянства и верности Юрия Павловича во всем.
«...Вчера в 12-м часу окончил грунтовку,— писал он 30 января 1954 года.— Осталось еще изразцов штук 70. Завтра, если хватит олифы, закончу все, в воскресенье с утра займусь росписью и посмотрю, кай пойдет...»
Печь получилась замечательная! Она стала украшением нашего жилища. Началось «паломничество». Ею приходили любоваться друзья и знакомые, выражали восторг и удивление. Казалось, не напрасно тратил художник выходные дни и вечера в течение полутора лет. Печь была передана на хранение в Псковский музей, и, к сожалению, ее не сохранили...
Юрий Павлович любил перемежать умственный труд с физическим. В течение длительного времени он помогал товарищу по верхолазным работам Олегу Тихонову строить дом в Кавголове. Многое в этом доме сделано умелыми руками Юрия Павловича: балконы, искусно сложенные печи, плиты и камин со вставками из керамических инкрустаций.
Мне вспоминается такой эпизод.
Шумные порывы ветра врываются в щели еще не достроенного дома. С грохотом передвигают ящик с раствором: это хлопочут Юрий Павлович и Олег. Столб дымохода уже выведен выше второго этажа. Под ногами строителей ходуном ходят наспех положенные доски настила.
Олег, увлекшись работой, оступился и едва не упал вниз.
— Во была бы сенсация для газет! — восклицает он.— Смерть тунеядца! Смелый верхолаз взбирался на самые высокие шпили и купола — и ни разу не свалился! Но вот попал под каблук мелкособственнического благополучия — и сломал себе шею... Боритесь со стяжателями!
Юрий Павлович добродушно смеется. Хохочет и Олег. Весь он крепкий, ладный, бронзовый от загара. К Олегу и его жене Тамаре — нашим молодым друзьям — мы были привязаны, как к детям. Дружба с ними, возникшая однажды, крепла долгие годы.
Помнится, я очень продрогла на сквозном ветру хотела уйти, но Олег все удерживал меня выразительным взглядом: он знал, что Юрий Павлович работает с полной отдачей только при мне.
Мое присутствие было особенно необходимо при верхолазных работах. Это не значило, что я должна, была забираться вместе с ними на купол Исаакиевского собора или на шпиль Петропавловской крепости. Я просто сидела внизу и читала книгу, стараясь находиться в поле зрения. Пользуясь этим, я даже выговорила для себя в Кавголове полную свободу от кухонных дел. И поскольку Тамары на стройке не было, Олег взял эту обузу на себя. Впрочем, он оказался на диво ловкой и расторопной «хозяйкой».
В то утро едва мы успели проснуться, а он уже стучит в дверь и предстает перед нами свежий, словно умытый росой, с большой корзиной, полной белых и красных грибов. Он уже успел сходить по грибы!
В нашей мансардной комнате слышно, как он резво бегает по лестнице, то вниз — в полуподвальное кухонное помещение, то вверх — в столовую. На бегу кричит:
— Юрий Павлович, сделайте мне калабашку для отбивания мяса!
Юрий Павлович советует ему отбивать шницель киянкой. И вот уже по всему дому разносится мерный стук, а потом из кухней доносится вкусный запах жареного.
— Кушать подано! — кричит Олег.
Домой возвращались поздно вечером в сплошном тумане. Олег вел машину тихо, иногда останавливался. Туман наползал полосами: прозрачные чередовались с плотными, как серая вата. Встречные машины возникали неожиданно. От этого было немного жутко.
Юрий Павлович время от времени заботливо наклонялся, спрашивал: «Не холодно?» —и сразу становилось спокойней.
Каждый год Юрий Павлович с нетерпением ждал отпуск. Он предпочитал проводить его в Пскове. Но иногда мне удавалось уговорить его поехать в другие города — в Кронштадт, в Москву. Когда мы купили «Москвич», мне казалось, теперь-то объездим все заповедные места. Но с 1953 по 1968 год мы побывали лишь в Новгороде, Смоленске и Ивангороде. Все остальное свободное время отдавалось Пскову.
Обычно перед поездкой мы решали: пробудем в Пскове неделю, а потом — дальше, в другие древнерусские города!.. Но кончалась запланированная неделя, я видела потускневшее лицо Юрия Павловича и сама предлагала остаться в Пскове до конца отпуска.
Юрий Павлович сразу преображался.
С утра до вечера он обследовал древние жилые здания и церкви, делал новые открытия и находил все новые доказательства своим предположениям. Не случайно академик Д.С.Лихачев заметил в те годы, что «Ю.П.Спегальский обладает даром глубокого проникновения в прошлую жизнь Древней Руси».
Отпуск заканчивался. Мы возвращались в Ленинград, и Юрий Павлович опять впадал в состояние апатии. Угнетала работа в филиале. Из Пскова друзья писали о гибельном состоянии некоторых памятников. Сообщение о том, что Власьевская башня после реставрации рухнула, его потрясло.
— Все время думаю о Пскове,— говорил он тогда.— Теперь начали реставрировать колокольню Козьмы и Дамиана с Примостья. Если это так, то не завидую я этой колокольне...
Чтобы хоть чем-то заполнить пустоту, возникшую из-за отсутствия возможности заниматься любимым делом, в 1956 году Юрий Павлович взялся вместе с Олегом Тихоновым за верхолазную работу. Работала по вечерам — на главном куполе и кресте Исаакиевского собора. В 1957 году верхолазная работа была продолжена на шпиле Петропавловского собора.
Сохранилось воспоминание ленинградского архитектора-реставратора Ирины Бенуа:
«...Последний раз я встретилась с Юрием Павловичем на шпиле Петропавловского собора, который он обследовал зимой 1957 года перед реставрацией. Я помню, как сейчас, чувство восхищения, которое я испытывала, следя за этим бесстрашием... Осмотр шпиля Юрием Павловичем принес очень большую пользу нам, реставраторам, так как он дал исчерпывающее описание состояния медных позолоченных листов и других дефектов как профессионал, а также архитектор-реставратор. Надо еще сказать, что температура наружного воздуха была 15 градусов с ветром, а там, наверху, наверное, еще ниже и ветер сильнее. Однако работа эта была выполнена.
Вот самое последнее и самое яркое воспоминание, связанное с Юрием Павловичем. Нет сомнения, что и после 1957 года я с ним встречалась, но мельком. Юрий Павлович стоит перед моими глазами как живой: в меховой шапке-ушанке, в рукавицах, каком-то зипуне (может быть, в тулупе), обвязанный страховочным поясом, и с улыбкой в золотистой бороде».
Внизу верхолазов, как правило, ожидала толпа зевак. Избежать встречи с ними было трудно. Но еще труднее было отделаться от корреспондентов. Они одолевали постоянно и везде, даже на квартире. Юрий Павлович однажды сказал:
— Удивительно. Чествуют за чужое дело. А главное — исследование древнерусского зодчества — остается незамеченным, словно оно никому не нужно...
В нашем строительном техникуме появился новый преподаватель по черчению, маленький, невзрачный человек. Чтобы увеличить для себя количество преподавательских часов, он стал активно настаивать на замене «за ненадобностью» художественного рисунка техническим, который он брался вести дополнительно к своим часам по черчению. И в конце концов, после смерти директора училища Григория Ивановича Аринушкина, меня уволили по сокращению штатов.
Все мое время опять заняло домашнее хозяйство: с утра — завтрак, уборка квартиры, потом — магазины, обед... Словом, дни летели быстро и бесплодно. Мы оказались в затруднительном материальном положении, потому что и Юрий Павлович уволился из филиала, надеясь перейти в ИИМК.
В одном из своих писем ко мне Юрий Павлович писал:
«...Меня, конечно, устраивает переход к Каргеру, но нужно, чтобы мы вместе с тобой уезжали в экспедицию. Тогда все будет хорошо. Мы будем на 3—4 месяца уезжать из Ленинграда. Посмотрим новые места... Так что я за ИИМК! Думаю, что там я получу больше пользы и кое-чему научусь...»
Однако переход в ИИМК затянулся. Мы по-прежнему оставались без работы, хорошо еще, что успели вернуть Яковлевым деньги, которые заняли на покупку машины.
Дружба Юрия Павловича с Николаем Николаевичем Яковлевым (3) началась еще в Пскове в 1945 году. После каждой поездки за рубеж Николай Николаевич приглашал к себе друзей и делился впечатлениями. Рассказывал он живо, образно, показывал альбомы и фотографии.
Нельзя не упомянуть и о дружбе с художником-графиком Георгием Петровичем Фитингофом.
Г.П.Фитингоф вел свой род от старинной династии Фитингофов — немецких «псов-рыцарей», которые с огнем и мечом приходили завоевывать нашу землю. Прадеды Фитингофов обосновались в России, имели свои баронские владения. Один из древних богатых домов в Пскове, получивший впоследствии название «Солодёжня», когда-то принадлежал одному из отпрысков баронов Фитингофов. В связи с этим Юрий Павлович по-дружески любил подшутить над Георгием Петровичем. За глаза мы называли его «бароном».
Георгий Петрович слыл эстетом, а в действительности обладал тонким вкусом истинного художника.
Однажды я затащила Юрия Павловича и Фитингофа на мексиканскую выставку, экспонируемую в Эрмитаже, на которой перед этим уже была.
Георгий Петрович оценил ее, но назвал мексиканское искусство «жестоким искусством». Подумав, я согласилась с ним. Юрий Павлович отнесся к выставке равнодушно.
Вообще они часто спорили, обсуждая ту или иную картину, но споры не портили их дружеских отношений. Спор возник и тогда в связи с их разными взглядами на состояние современного русского искусства и его развитие. Юрий Павлович с горечью заметил, что если памятники зодчества будут оставаться в том состоянии, в котором они находятся теперь, то для новых людей они могут стать лишь курьезами. И сколько бы ни ратовали последователи «отживающих и обреченных эстетических представлений» за сохранение их — новое воззрение, возможно, вытеснит «отживающую» эстетику. В этом убеждает его пример прикладного искусства, где истинно прекрасное постепенно заменяется представлением о чисто и гладко выполненной технической вещи.
Георгий Петрович не согласился. По его мнению, искусство будет жить вечно. Оно лишь претерпевает волнообразные изменения. «На протяжении веков — говорил он,— шла борьба двух начал: идеализма и материализма. Падало одно, начинало возрождаться другое. В конце девятнадцатого века открыли Нефертити. Все стояли разинув рты от удивления перед прекрасным художественным произведением!.. Пройдут века, и так же все будут восхищаться этим чудом. Тогда как ко всем открытиям науки и техники мы привыкаем очень быстро... Несколько дней мы удивляемся радио, телевизору, кораблям в космосе, а потом начинаем не замечать, как будто так оно и должно быть... Но к божественным произведениям искусства мы привыкнуть не можем никогда!»
В споре Георгий Петрович обошел вопрос о состоянии современного искусства.
На выставку Святослава Рериха, которая была открыта здесь же, в Эрмитаже, ни Юрий Павлович, ни Георгий Петрович пойти не захотели. Оба они высоко ценили творчество Николая Рериха и имели предвзятое мнение о работах Рериха-сына.
В конце года Юрий Павлович неожиданно попал в больницу. Операция считалась легкой, но заставила меня пережить тревожные дни.
Пока Юрий Павлович лечился, я купила металлический гараж, отвоевала место под него и, чтобы сюрприз был полным, при помощи дворника вкатила туда машину.
Много позднее, после больших хлопот, мне удалось поставить в квартире телефон. Когда Юрий Павлович пришел с работы домой, телефонный аппарат уже стоял на его рабочем столе. И тут раздался звонок. Юрий Павлович зажал уши руками. На лице его появилось беспокойство.
К моему огорчению, к телефону он продолжительное время относился неприязненно. Вначале совсем им не пользовался, несмотря на все уговоры.
Юрий Павлович долго уговаривал меня не покупать телевизор. А когда телевизор все-таки появился, то был принят с некоторой недоброжелательностью. О своем отношении к нему он писал в одном из писем к товарищу 21 января 1962 года:
«...Когда О. К. покупала телевизор, я ее христом-богом молил не покупать, не предвидя от него ничего хорошего, но она, конечно, пренебрегла моими мольбами. Но на деле это благо культуры оказалось хуже, чем я предполагал. Стоит он у нас с 1953 года, то есть уже около девяти лет (он был куплен зимой). В день на него уходит в среднем 4 часа, не меньше, а за это время, следовательно, потрачено 13 000 часов и 1877 дней (рабочих, семичасовых).
Результат: нового я ничего не узнал, умнее не стал, но зато по вечерам ничего не делал, не рисовал, не писал, даже не мастерил ничего по хозяйству!
За это время можно было бы прочитать целую библиотеку, написать большой ученый труд или сделать таких изразцовых расписных печей, как у меня, штук десять, или даже построить целый дом!»
Здесь бессе преувеличение вреда от телевизора, так как Юрий Павлович смотрел его чрезвычайно редко, передачи действовали на него усыпляюще, и перед телевизором он обычно крепко спал. Пожалуй, это было даже благом для утомленного человека.
В то время Юрию Павловичу мешал работать не телевизор, а всевозможные репортеры, журналисты и фотокорреспонденты. Особенно деятельным оказался журналист из газеты «Известия». Он вознамерился написать книгу об ученом-верхолазе. Книги не написал, а времени отнял много. Часто и подолгу посещала нашу квартиру ленинградская корреспондентка Елена Дорошинская, заинтересовавшаяся декоративно-прикладным искусством Юрия Павловича. Она напечатала статью в одном из журналов ГДР.
— Я, кажется, от всего этого нашествия обалдел,— говорил Юрий Павлович, когда поздно вечером мы оставались одни. Он хмурился и нервно зевал. Вторжения случайных людей нарушали не только ритм его работы, но и жизни. Гости засиживались допоздна, и это вызывало у него, как правило, бессонницу.
Большой интерес репортеров к Спегальскому был вызван редким сочетанием в одном лице ученого, исследователя, архитектора-реставратора, инженера-конструктора и верхолаза... К тому же задание, которое выполнял Юрий Павлович при восстановлении шпиля Петропавловской крепости, было приурочено к 250-летию Ленинграда. Так минул 1957 год.
ПРИМЕЧАНИЯ
(1) - Егор — Георгий Александрович Соловьев, брат В. А. Соловьева — художника-самородка, погибшего на фронте в Великую Отечественную войну, друга Ю.П.Спегальского.
(2) - Речь идет о статье «Реконструкция церкви Николы на Усохе в Пскове».
(3) - Н. Н. Яковлев — доктор биологических наук, профессор.
---