Предчувствие: воспоминания о Юрии Павловиче Спегальском О.К.Аршакуни
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
(окончание главы)
В 1964 году я неожиданно заболела — микроинфаркт сердца. Я слегла. В этот год темно-каштановые волосы Юрия Павловича покрыла серебристая паутина седины.
Дома я оставалась подолгу одна. Лежа в постели, часами смотрела на роспись, созданную Юрием Павловичем на огромном занавесе, который закрывал сразу два больших окна. Окна были открыты. Ветер слегка шевелил ткань, и персонажи на занавеси оживали. Бравый пскович в голубой рубашке и пестрядинных штанах медленно начинал задумчивый танец. За ним колыхалось золотое поле пшеницы, и на белых звонницах раскачивались колокола, вознося хвалу «Земле родной псковской», которой художник посвятил эту роспись. В образах и красках, эта земля вставала величественная и живая, полная мирного труда и счастья.
Я как бы прощалась со всем этим. Мне думалось, что я скоро уйду... Но я ошибалась. Уходил он, а не я.
По настоянию Юрия Павловича мое лечение было продолжено в кардиологическом санатории под Ленинградом.
Я получала от него ежедневно письма, полные постоянной тревоги и заботы обо мне:
«...Не сумею описать, как пусто и грустно стало без тебя. Ощущение такое, как будто сам я заболел, и весь окружающий мир тоже испортился. Все вокруг стало серым, скучным, неинтересным и неживым. Даже Кутя мне сейчас неинтересен. Единственное желание увидеть тебя! Кутя стал совсем тихим, на меня не лает и даже не лает на собак за окном...»
На другой день Юрий Павлович писал:
«...Я все время в тревоге за тебя.
Раньше я без тебя скучал, теперь скука отступила, ее вытесняет постоянная тревога и беспокойство за тебя.
Пока что самый опасный период после того, как ты встала с постели. Нужно быть очень осторожной. У меня к тебе две просьбы: первая — не увлекайся прогулками на дальние расстояния, вторая — не поддавайся грустному настроению. Не забывай, что еще совсем не окрепла, и, чтобы поправиться, самое главное — отдых. А плохое настроение не способствует поправке, да и вообще не нужно. Легкая грусть — самое большое, что ты можешь себе позволить!..
Кутька меня изводит — молча пристает ко мне с вопрошающим взглядом или лежит у двери. Приглашает ли он меня идти на поиски хозяйки, или просто на прогулку вне очереди — кто его знает? Играть не желает...»
Но вот в одном из писем он спешит написать мне:
«Кутя сегодня впервые за все время, как тебя нет, развеселился. Когда я пришел на обед, он стал играть с косточкой. Надо будет завтра купить ему пряников.
Правда, Кутька без меня нахальничает — залезает на твою постель и сдирает покрышку, на покрышке спать считает неправильным.
Родная моя Оленька! Без тебя очень скучаю! Мне кажется, что Кутька тоже скучает без тебя!
Как только я сажусь за стол рисовать, он садится на стул, стоящий рядом. Так что та работа, которую я теперь делаю, выполняется в соавторстве с Кутей».
Иногда Юрий Павлович не выдерживал разлуки и приезжал на несколько часов повидаться. Потом писал:
«...После встречи с тобою дома особенно ощущаешь, как тебя не хватает! Все домашние дела кажутся ненужными, не имеющими смысла...
Я не могу прийти в себя. Грусть, кажется, обволокла меня кругом — покрыла каким-то налетом, вроде как бывает на сливах или на чернике. В бане я мылся особенно основательно, думал: может быть, смою этот налет, но его можешь смыть только ты...»
Перед моим возвращением из санатория Юрий Павлович писал:
«...Хотелось бы что-то сделать к твоему приезду из домашних дел — по убранству, но из-за Кутьки едва ли смогу. Устаю, и не остается творческого пыла, необходимого для всякой вещи...»
Дело было, конечно, не в Кутьке и не в простой физической усталости. Дело было, по всей вероятности, в обострении его болезни сердца, толчком к которому послужила моя болезнь. Его сердце и ранее давало знать о себе, начиная с тех тяжелых приступов на лесозаготовках. Теперь сказывались и годы, и нервное напряжение, и постоянные умственные и физические нагрузки. Но к врачам Юрий Павлович ходить очень не любил. А если, случалось, посетует на боль в левом боку, то на все мои требования и просьбы немедленно показаться врачу никогда не откликался и тотчас переставал жаловаться на боль.
В 1965 году у меня случился второй микроинфаркт. После того как я отлежалась, Юрий Павлович снова настоял, чтобы я поехала за город, и снял для меня комнату в деревне Рождествено, в семидесяти километрах от Ленинграда.
Он опять остался один. Чтобы освободить его от лишней обузы, я взяла Кутьку с собой в Рождествено. Вскоре он написал мне:
«...Без Кутьки пустовато и как-то непривычно. Все время порываешься поглядеть на него, позвать, увидеть, чем он занят. С ним мне было трудновато, но зато чуть-чуть веселее».
Тревога его обо мне усилилась, и он стал приезжать в Рождествено каждую неделю, что было, конечно, большой нагрузкой для него.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Юрий Павлович, вероятно, страдал тем же предчувствием: близкого конца нашей совместной жизни. Об этом не говорили, а кричали его письма:
«...Мысли о тебе меня не оставляют — и на работе, и дома, и днем, и ночью... Когда только мы наконец прочно, твердо, окончательно будем всегда жить вместе, никогда не расставаться!»
Именно тогда он написал мне большое письмо, где осторожно признавался в своем состоянии:
«...Многие думают, что сердце непрерывно работает всю жизнь, не отдыхая. Но это не так; оно отдыхает перед каждым сокращением, то есть при каждом биении. И это дает ему возможность ровно всю жизнь работать.
А я отдыхаю только около тебя.
Когда ты дома — я отдыхаю по крайней мере каждый день, а то и два раза в день - утром и вечером, И это поддерживает меня. Это позволяет работать все время и в возможную для меня силу. Когда же я не получаю такой поддержки — мне становится трудно чем дальше, тем труднее.
Если бы сердцу давали отдых только иногда, а не при каждом биении — оно не могло бы так долго работать. Я могу, но чувствую, что мне недостает тебя начинаю все делать через силу...
Раньше я умел отдыхать, лежа на траве какой-нибудь псковской зеленой горки, слушать журчание Псковы, наблюдая бег облаков. Земля представлялась мне тогда как будто материнскими руками. Но это была Псковская земля, Псковская вода и Псковская трава! Эта поддержка давала такую силу, что казалось, это не моя собственная сила, а взятая из земли!.. Иная, чужая земля и чужие горки не дают ее и не действуют на меня, и теперь ее даешь мне только ты!..»
После этого письма мне стало так невыносимо тревожно, что я бросила отдых и поехала к нему...
Вернувшись в Рождествено, я получила от него несколько незабываемых строк:
«...Эти дни с тобой, 10—13 числа, были одни из самых лучших дней в моей жизни. Я, наверное, их никогда не забуду! И это только благодаря тебе! Поэтому я и говорил тебе спасибо перед прощанием. Береги себя!..»
Письма... Письма... Исполненные заботы, тревоги, предчувствия.
Я стала писать ему каждый день, а иногда и по два раза в день. На каждое письмо он откликался с радостью.
Теперь, внимательно перечитывая его строки, я вижу в них нарастающую тревогу от того, что он многое не успевает завершить.
«Ильич, голубчик! — пишет он товарищу юности.— Отошли те времена, когда можно было ссылаться на лень как на причину неписания... Теперь уже о лени нет речи — неделями, месяцами и годами (долгими ли?) приходится корпеть над тем, что надо сделать в жизни, и все равно не успеть. Изразцы, печи, киоты, интерьеры псковских палат, книги о псковских каменщиках, о древнем русском жилище, виды древнего Пскова, картины его жизни — все это требует — сделай, сделай меня скорее, неужели ты так и уйдешь, не породив нас, не дав нам жизни? И я чувствую: не сделать что-либо из этого — предательство с моей стороны по отношению к тому, что я любил. И сижу. Но такой темп исполнения моих замыслов!.. Чтобы сделать все — нужны десятилетия!..»
Все острее мучила его тоска по Пскову. Псков был неотступно с ним, днем и ночью, наяву и во сне.
«...Сегодня ночью снилась война, и я все искал наш псковский старый дом,— писал он в одном из своих писем ко мне.— Всегда во сне, если вижу войну, я ищу его и, если найду, успокаиваюсь, мне кажется, что в нашем доме со мной не может случиться ничего худого.
Сегодня ночью я был очень огорчен, когда понял, что я не найду дома, так как нахожусь не в Пскове. Кончилось тем, что я нашел какую-то каменную постройку, невидную над землей, но глубоко уходящую в землю...
По лестнице, перекрытой ступенчатыми сводами, я спустился глубоко под землю, где были залы, перекрытые сводами, типичными для Пскова XVI века. Все это смягчало мое огорчение от того, что я не нашел наш дом».
Снов о Пскове в то время Юрий Павлович видел много, порой очень близких к реальности, порой почти вещих.
«...Сегодня снился опять Псков,— писал он мне в мае 1966 года.— Я во сне горько плакал, что ты не хочешь переехать жить в Псков».
Но не во мне было дело, а в тех людях, которые по-прежнему, оставаясь в Пскове, чинили всевозможные преграды возвращению Ю.П.Спегальского. Я-то хорошо понимала его душевное состояние. И писала ему в ответ:
«Думаю о тебе постоянно. Желание мое твердое — помочь тебе в твоей работе, помочь вернуться в Псков. Я с тобой до конца жизни. Помни это всегда!»
Юрий Павлович не мог примириться с тем, что его «жизнь становится бесполезной для Пскова». И никогда не мог отказаться от своей мечты. Об этом с предельной выразительностью свидетельствует одно из его писем ко мне:
«...Думаю все время о Пскове. Без сознания, что я делаю все то, что обязан сделать, к чему призывает честность, я никогда не смогу быть не только вполне счастливым, но даже просто спокойным. Меня мучает сознание, что я поступаю нехорошо, не добиваясь того, чего я обязан по долгу совести добиваться...
Если бы мы с тобой построили где-нибудь за городом домик, развели сад и стали бы там жить, то даже жизнь на лоне природы не принесла бы мне покоя и облегчения, потому что такой оборот нашей жизни означал бы уже отказ от мечты работать и жить в Пскове... Это было бы в сущности крушением тех надежд, которые, несмотря на всю неблагоприятную обстановку, все же поддерживают меня.
Это было бы признанием того, что моя жизнь становится бесполезной для моего Пскова и его памятников.
Я бы не переставал чувствовать укоры совести...»
Миновал 1966 год. Затем — 1967-й.
Приближался последний год его жизни... А мечты о Пскове по-прежнему не оставляли его.
«...Приснилось, будто я забрался с какими-то мальчишками в заброшенное строение XVII века и в развороченной стене нашел изразцы XVII века и даже посуду. Там была и расписная бутыль.
Я с жадностью вынимал эти драгоценности, а в голове была только одна мысль — как бы не упустить чего, не забыть какого-либо рисунка, не оставить что-либо, не забыть подмеченной связи между разными кусками.
Утром я стал думать и пришел к заключению, что те дни лета 1925 года, когда я выкапывал обломки печи внизу «дома Печенко», и некоторые дни лета 1926 года, когда я охотился за такими обломками, клеил их и рисовал, были счастливейшими днями моей жизни... Очевидно, это занятие оказалось именно тем, что глубоко соответствовало всей моей натуре. Очевидно, что если бы я имел возможность продолжать идти по этому пути — то есть и дальше продолжать исследовать псковские древние здания и реставрировать их,— это полностью поглотило бы меня, вполне соответствовало бы всем моим данным и могло бы дать мне огромное удовлетворение...
Все же перебирать старые рисунки и чертежи — это не то, что вынимать черепки на месте, искать их, исследовать здания в натуре, ощупывать древние стены, находя их остатки и детали утерянных частей.
В рисунках уже не найдешь ничего неожиданного, такого, что повело бы мысль в совсем новую сторону, не найдешь чего-то совершенно нового, о чем не мог и подозревать. А в натуре — всегда можно. И именно это придает особенный интерес и вкус работе настоящего исследователя.
Исследование памятников можно уподобить чтению книги, но оно коренным образом все же отличается именно тем, что, читая книгу, ты при желании всегда можешь заглянуть вперед — на несколько страниц, а если захочешь — в самый конец. И даже если и не заглядываешь вперед, все же ты, прочтя какую-то часть книги, твердо знаешь, что в этой прочитанной части заключалось. А находя и сопоставляя следы прошлого, которые попадаются тебе в остатках былого здания, ты не знаешь, к чему все это приведет в конце концов, и даже то, что, казалось бы, установлено, «прочитано», вдруг, вследствие какой-то новой находки, может предстать перед тобой в совершенно ином свете.
А сколько нового может дать «чтение» уже как будто бы совсем «прочитанных» зданий, таких, как «дом Яковлева», «дом Печенко», «Солодежня» и другие! В этой книге страница может как бы расслаиваться на несколько страниц, на такое их число, что они составят свою особую книгу, и ты сможешь читать эту книгу заново...»
Вот так, очень просто, рассказал Юрий Павлович о научной методике настоящего исследователя, каким был он сам.
Где-то я прочитала о том, что реставратор — это ученый и вместе с тем высококвалифицированный архитектор, специалист, в совершенстве знающий историю зодчества, теорию архитектурных форм, обладающий к тому же обостренным ощущением стиля и высоким графическим мастерством. И реставратор должен знать десятки ныне забытых старинных строительных профессий и приемов. Без этого невозможна реставрация.
Это показалось мне удивительно верным. Именно так понимал свой долг и свою работу Юрий Павлович Спегальский.
1968 год сложился напряженно. Работы скопилось много. Прежде всего, пятилетний труд в ЛОИА: «Жилище Северо-Западной Руси IX—XIII вв.», который поставили в редподготовку на 1968 год,— оказался незаконченным. Не были написаны вступительная часть и заключение. Необходимо было в ближайшее время сделать доклад о псковской архитектуре в обществе «Россия». К докладу готовились и чертежи. Одновременно надо было проиллюстрировать статью о «доме Печенко». Пора было вплотную заняться реконструкциями псковских печей XVII века (Спегальский мечтал сделать их не менее пятнадцати, а пока было сделано только шесть). Ко всему этому - неожиданное потрясение! Радостное потрясение: Юрия Павловича приглашали в Псков на работу.
В ответ на приглашение А. И. Медведевой, начальника Управления культуры при Псковском облисполкоме, Юрий Павлович писал:
«Глубокоуважаемая Анна Ивановна! Большое спасибо за письмо. Приложу все старания, чтобы как можно скорее перебраться во Псков... Меня очень волнует судьба «дома Подзноевых».
Вся беда с псковскими памятниками в том, что они до сих пор остаются «непрочитанной книгой» и дошли до нашего времени искаженными уродами, и нужно хоть об одном из таких памятников гражданской архитектуры рассказать все...
Я твердо убежден в том, что это имело бы очень важное значение. Защитить памятник — значит наглядно показать на деле, что памятник из себя представляет,— одни разговоры никого не убеждают.
Очень плохо дело с памятниками именно гражданской архитектуры. И если я смогу что-то сделать хотя бы с одним-двумя из них (а их много), я буду счастлив!»
Но за приглашением последовало очень длительное молчание, и Юрий Павлович, выбитый из колеи, томился мучительным ожиданием. Он не спал ночами, лежал молча с широко открытыми глазами.
Тогда он и создал еще одну монументальную роспись, «Древний Псков»,— свою последнюю работу художника. Она пронизана таким неистовым желанием быть вместе со всем тем, что составляет его Отчизну: «...Дай мне хоть единый раз открыв окно узрети за ним стародавний Псков и мужей пскович и жен псковитянок и избы и полаты славного города...» Это уже почти молитва, выведенная древнеславянской вязью.
Только к осени 1968 года все недоумения со Псковом были разрешены и начались хлопоты и сборы, связанные с переездом.
Юрий Павлович лихорадочно спешил с отъездом. Его обычную спокойную уравновешенность сменили нетерпение и совсем несвойственная ему раздражительность в связи с возникающими осложнениями, тормозящими отъезд.
Зато с какой стремительностью мы мчались в машине в тревожную неизвестность! Нам навстречу летело ослепительно сияющее солнце и синие тени птиц. И сам Юрий Павлович как птица летел в родное гнездо. Как спешил он навстречу уходящему на покой солнцу, которое на краю неба еще слепило, мешало вести машину! Стекла опущены, и сквозной ветер свежим сентябрьским дыханием молодил наши разгоряченные лица. Даже в напряжении лежащих на руле рук я читала все то же несвойственное Юрию Павловичу нетерпение. Оно овладело им целиком. Время от времени он нервно прикрывал ладонью блики, отраженные от полированной пластмассы руля, и поправлял козырек на лобовом стекле машины. Я смотрела на его руки — большие, сильные, с широкими, крепкими ладонями каменщика, руки, умеющие делать все, про которые говорят: золотые руки.
Сгущался вечер. Дрожащие красные блики и длинные тени наполнили мир каким-то напряженным ожиданием.
Мосты позади были сожжены. Свою ленинградскую квартиру мы поменяли на квартиру в Пскове. Громадный неуклюжий фургон со всеми нашими пожитками двигался следом за нами.
Багрово-красное солнце, наполовину утонувшее в тяжелой лиловой туче, выбросило последний столб света и погасло. Сумерки стушевали контуры мелькавших мимо предметов, и ощущение мелькнувшей было тоски и тревоги усилилось. «Что это? — спрашивала я себя.— Предчувствие какого-то огромного горя или прощанье с прошедшим?..»
Под монотонный шум ветра и гудение мотора мысли понеслись в прошлое. Целые куски жизни — с ним, с самым главным для меня человеком...
Он коснулся моей руки.
— О чем задумалась?
— О нашем прошлом.
— Давай лучше поговорим о будущем.
Как всегда, беседа с ним меня успокоила. Я задремала и очнулась после того, как машина стала замедлять ход.
— Приехали?
— Нет, бензин кончился,— сказал Юрий Павлович и, притормаживая, свернул на обочину. Я слышала, как он гремел канистрой и наливал бензин. Выбравшись из машины, я пыталась узнать место.
— Где мы? Это еще Ленинградская область? — спросила я.
— Нет, Оленька, это земля родная, Псковская! — Юрий Павлович с удовольствием сделал ударение на последних словах.
Машина опять плавно покатилась по шоссе. И я опять углубилась в свои думы. Правильно говорят, что человек в дороге первую половину пути думает о том, что оставил, вторую — о том, что ждет его впереди. Теперь я думала о нашем будущем житье. Решала вопрос: чем займусь в Пскове я? Юрий Павлович будет занят реставрацией памятников, а что я найду для себя?..
В городе нас накрыл дождь. Он обрушился ливнем, механические дворники не успевали расчищать стекло. Юрий Павлович, пригнувшись к рулю, напряженно вглядывался в темноту. Нас догнал фургон с нашими вещами. Но разгружать их мы не стали. Отпустили водителя спать, а сами поднялись по лестнице и, отперев дверь, вошли в нашу новую пустую квартиру. Ока показалась мне неприветливой и холодной.
С самых первых дней пребывания в Пскове Юрий Павлович окунулся в свою любимую работу. Как в первые послевоенные годы в Пскове, он находился в состоянии духовного подъема, полный широких замыслов, проектов, планов и непреодолимого желания щедро передать другим свои знания, опыт и бережное отношение к памятникам псковской старины. Он вступил в новый период своей научной и общественной деятельности. Он вернулся наконец на родину. Но время отсчитывало его жизнь уже не годами, не месяцами, а днями. Оставалось всего 150 дней!
Но и в этот короткий срок он успел создать еще одну работу, имеющую большое значение для Пскова. Она стала основой дальнейшего развития охранно-реставрационного дела; была завершением его научных изысканий в области охраны и реставрации памятников Пскова. «Перспективный план реставрации, восстановления и консервации памятников архитектуры города Пскова» (1968—1969 гг.) с графическими схемами архитектурных комплексов утверждал основные положения первого проекта планировки архитектурных заповедников (1945—1947 гг.), развивал и совершенствовал их и давал правильную ориентацию для планомерной работы по комплексной реставрации памятников. Кроме того, проект давал готовые предложения по использованию памятников после их реставрации.
Юрий Павлович всегда интересовался древнепсковской архитектурой с точки зрения широкого использования как в практическом, так и в научном смысле. Он подчеркивал, что «вся работа над стариной — не самоцель, а цель — повышение наших знаний, теоретических и отчасти даже практических, в применении их к нашей жизни».
Накануне 1969 года мы получили от наших друзей и знакомых необычайно большое количество поздравлений. Все желали в новом году большого счастья. Но мы впервые этот год никак не встречали: Юрий Павлович весь вечер работал, склонившись над рукописью. Он торопился изложить новые материалы своего исследования храма Василия на Горке. Подготовив все для праздничного стола, я прилегла отдохнуть и вдруг уснула каким-то странным, каменно-тяжелым сном.
Проснулась я от осторожного прикосновения руки Юрия Павловича. Слабый луч утреннего солнца проник в комнату и озарил склоненное надо мной его бледное, утомленное лицо. Оказывается, он работал всю ночь.
Поздравив его с наступившим Новым годом, я, смеясь, сказала:
— Вот мы и начинаем с тобой нашу «третью жизнь»!
Он устремил на меня долгий пристальный взор и молчал. Мне стало тревожно от того, что он не поддержал эту мысль, ведь он сам не раз говорил мне: «Мы живем с тобой вторую жизнь, подаренную нам после войны и блокады».
Но теперь он молчал. Молчание затягивалось... О чем думал он? Не предчувствовал ли, что третьей жизни у него не будет? Ведь оставались уже считанные дни...
17 января 1969 года, после первого производственного собрания в реставрационной мастерской, последовала скоропостижная кончина Юрия Павловича.
Он умирал в Псковской городской больнице. Когда стрелки часов стали подходить к часу ночи, наступили последние мгновения его жизни. Он впал в не объяснимое земными представлениями состояние. Казалось, он в памяти. Но говорил мне, что поднимается вверх и чувствует себя таким легким, как в детстве, когда взбирался на шпиль колокольни Снетогорского собора. Сейчас с тем же чувством озарения он поднимался все выше и выше на какой-то неведомый ему прежде, гигантский шпиль. И вот он уже на самой его вершине! Здесь сияло ослепительное солнце, но его лучи меркли перед тем светом, который сверкал еще выше и манил его с такой силой, что он не выдержал, шагнул в это голубое ослепительное пространство и полетел над древним городом...
Это было его последним счастливым видением.
На Мироносицком кладбище мне отчетливо припомнились строки из его письма: «...По лестнице, перекрытой ступенчатыми сводами, я опустился глубоко под землю, где были залы, перекрытые сводами, типичными для Пскова XVI века. Все это смягчило мое огорчение от того, что я не нашел наш дом...»
На рабочем столе Юрия Павловича осталась его последняя рукопись, которую он не успел закончить.
«...В настоящее время далекая псковская старина как бы приближается к нам. Труд археологов, исследователей архитектуры и искусствоведов возвращает нам и делает все более понятным многое из того, что, казалось, было уже бесследно утрачено и забыто. Псковским памятникам суждено теперь не разрушаться и не исчезать с лица земли, а возрождаться к жизни, с тем чтобы послужить еще многим людям. Это закономерно. Народ, взявший в свои руки власть, не может относиться безразлично к культурным ценностям, созданным в прошлом наиболее одаренными его представителями, сумевшими в условиях феодализма с удивительной полнотой выразить в своем творчестве взгляды народа на искусство и архитектуру, на отношение искусства и жизни, художественных форм и приемов архитектуры с ее технической и практической стороной, бытом и гигиеническими требованиями. Эти вопросы народ разрешал в...» (Текст обрывается.)
(окончание главы)
В 1964 году я неожиданно заболела — микроинфаркт сердца. Я слегла. В этот год темно-каштановые волосы Юрия Павловича покрыла серебристая паутина седины.
Дома я оставалась подолгу одна. Лежа в постели, часами смотрела на роспись, созданную Юрием Павловичем на огромном занавесе, который закрывал сразу два больших окна. Окна были открыты. Ветер слегка шевелил ткань, и персонажи на занавеси оживали. Бравый пскович в голубой рубашке и пестрядинных штанах медленно начинал задумчивый танец. За ним колыхалось золотое поле пшеницы, и на белых звонницах раскачивались колокола, вознося хвалу «Земле родной псковской», которой художник посвятил эту роспись. В образах и красках, эта земля вставала величественная и живая, полная мирного труда и счастья.
Я как бы прощалась со всем этим. Мне думалось, что я скоро уйду... Но я ошибалась. Уходил он, а не я.
По настоянию Юрия Павловича мое лечение было продолжено в кардиологическом санатории под Ленинградом.
Я получала от него ежедневно письма, полные постоянной тревоги и заботы обо мне:
«...Не сумею описать, как пусто и грустно стало без тебя. Ощущение такое, как будто сам я заболел, и весь окружающий мир тоже испортился. Все вокруг стало серым, скучным, неинтересным и неживым. Даже Кутя мне сейчас неинтересен. Единственное желание увидеть тебя! Кутя стал совсем тихим, на меня не лает и даже не лает на собак за окном...»
На другой день Юрий Павлович писал:
«...Я все время в тревоге за тебя.
Раньше я без тебя скучал, теперь скука отступила, ее вытесняет постоянная тревога и беспокойство за тебя.
Пока что самый опасный период после того, как ты встала с постели. Нужно быть очень осторожной. У меня к тебе две просьбы: первая — не увлекайся прогулками на дальние расстояния, вторая — не поддавайся грустному настроению. Не забывай, что еще совсем не окрепла, и, чтобы поправиться, самое главное — отдых. А плохое настроение не способствует поправке, да и вообще не нужно. Легкая грусть — самое большое, что ты можешь себе позволить!..
Кутька меня изводит — молча пристает ко мне с вопрошающим взглядом или лежит у двери. Приглашает ли он меня идти на поиски хозяйки, или просто на прогулку вне очереди — кто его знает? Играть не желает...»
Но вот в одном из писем он спешит написать мне:
«Кутя сегодня впервые за все время, как тебя нет, развеселился. Когда я пришел на обед, он стал играть с косточкой. Надо будет завтра купить ему пряников.
Правда, Кутька без меня нахальничает — залезает на твою постель и сдирает покрышку, на покрышке спать считает неправильным.
Родная моя Оленька! Без тебя очень скучаю! Мне кажется, что Кутька тоже скучает без тебя!
Как только я сажусь за стол рисовать, он садится на стул, стоящий рядом. Так что та работа, которую я теперь делаю, выполняется в соавторстве с Кутей».
Иногда Юрий Павлович не выдерживал разлуки и приезжал на несколько часов повидаться. Потом писал:
«...После встречи с тобою дома особенно ощущаешь, как тебя не хватает! Все домашние дела кажутся ненужными, не имеющими смысла...
Я не могу прийти в себя. Грусть, кажется, обволокла меня кругом — покрыла каким-то налетом, вроде как бывает на сливах или на чернике. В бане я мылся особенно основательно, думал: может быть, смою этот налет, но его можешь смыть только ты...»
Перед моим возвращением из санатория Юрий Павлович писал:
«...Хотелось бы что-то сделать к твоему приезду из домашних дел — по убранству, но из-за Кутьки едва ли смогу. Устаю, и не остается творческого пыла, необходимого для всякой вещи...»
Дело было, конечно, не в Кутьке и не в простой физической усталости. Дело было, по всей вероятности, в обострении его болезни сердца, толчком к которому послужила моя болезнь. Его сердце и ранее давало знать о себе, начиная с тех тяжелых приступов на лесозаготовках. Теперь сказывались и годы, и нервное напряжение, и постоянные умственные и физические нагрузки. Но к врачам Юрий Павлович ходить очень не любил. А если, случалось, посетует на боль в левом боку, то на все мои требования и просьбы немедленно показаться врачу никогда не откликался и тотчас переставал жаловаться на боль.
В 1965 году у меня случился второй микроинфаркт. После того как я отлежалась, Юрий Павлович снова настоял, чтобы я поехала за город, и снял для меня комнату в деревне Рождествено, в семидесяти километрах от Ленинграда.
Он опять остался один. Чтобы освободить его от лишней обузы, я взяла Кутьку с собой в Рождествено. Вскоре он написал мне:
«...Без Кутьки пустовато и как-то непривычно. Все время порываешься поглядеть на него, позвать, увидеть, чем он занят. С ним мне было трудновато, но зато чуть-чуть веселее».
Тревога его обо мне усилилась, и он стал приезжать в Рождествено каждую неделю, что было, конечно, большой нагрузкой для него.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Юрий Павлович, вероятно, страдал тем же предчувствием: близкого конца нашей совместной жизни. Об этом не говорили, а кричали его письма:
«...Мысли о тебе меня не оставляют — и на работе, и дома, и днем, и ночью... Когда только мы наконец прочно, твердо, окончательно будем всегда жить вместе, никогда не расставаться!»
Именно тогда он написал мне большое письмо, где осторожно признавался в своем состоянии:
«...Многие думают, что сердце непрерывно работает всю жизнь, не отдыхая. Но это не так; оно отдыхает перед каждым сокращением, то есть при каждом биении. И это дает ему возможность ровно всю жизнь работать.
А я отдыхаю только около тебя.
Когда ты дома — я отдыхаю по крайней мере каждый день, а то и два раза в день - утром и вечером, И это поддерживает меня. Это позволяет работать все время и в возможную для меня силу. Когда же я не получаю такой поддержки — мне становится трудно чем дальше, тем труднее.
Если бы сердцу давали отдых только иногда, а не при каждом биении — оно не могло бы так долго работать. Я могу, но чувствую, что мне недостает тебя начинаю все делать через силу...
Раньше я умел отдыхать, лежа на траве какой-нибудь псковской зеленой горки, слушать журчание Псковы, наблюдая бег облаков. Земля представлялась мне тогда как будто материнскими руками. Но это была Псковская земля, Псковская вода и Псковская трава! Эта поддержка давала такую силу, что казалось, это не моя собственная сила, а взятая из земли!.. Иная, чужая земля и чужие горки не дают ее и не действуют на меня, и теперь ее даешь мне только ты!..»
После этого письма мне стало так невыносимо тревожно, что я бросила отдых и поехала к нему...
Вернувшись в Рождествено, я получила от него несколько незабываемых строк:
«...Эти дни с тобой, 10—13 числа, были одни из самых лучших дней в моей жизни. Я, наверное, их никогда не забуду! И это только благодаря тебе! Поэтому я и говорил тебе спасибо перед прощанием. Береги себя!..»
Письма... Письма... Исполненные заботы, тревоги, предчувствия.
Я стала писать ему каждый день, а иногда и по два раза в день. На каждое письмо он откликался с радостью.
Теперь, внимательно перечитывая его строки, я вижу в них нарастающую тревогу от того, что он многое не успевает завершить.
«Ильич, голубчик! — пишет он товарищу юности.— Отошли те времена, когда можно было ссылаться на лень как на причину неписания... Теперь уже о лени нет речи — неделями, месяцами и годами (долгими ли?) приходится корпеть над тем, что надо сделать в жизни, и все равно не успеть. Изразцы, печи, киоты, интерьеры псковских палат, книги о псковских каменщиках, о древнем русском жилище, виды древнего Пскова, картины его жизни — все это требует — сделай, сделай меня скорее, неужели ты так и уйдешь, не породив нас, не дав нам жизни? И я чувствую: не сделать что-либо из этого — предательство с моей стороны по отношению к тому, что я любил. И сижу. Но такой темп исполнения моих замыслов!.. Чтобы сделать все — нужны десятилетия!..»
Все острее мучила его тоска по Пскову. Псков был неотступно с ним, днем и ночью, наяву и во сне.
«...Сегодня ночью снилась война, и я все искал наш псковский старый дом,— писал он в одном из своих писем ко мне.— Всегда во сне, если вижу войну, я ищу его и, если найду, успокаиваюсь, мне кажется, что в нашем доме со мной не может случиться ничего худого.
Сегодня ночью я был очень огорчен, когда понял, что я не найду дома, так как нахожусь не в Пскове. Кончилось тем, что я нашел какую-то каменную постройку, невидную над землей, но глубоко уходящую в землю...
По лестнице, перекрытой ступенчатыми сводами, я спустился глубоко под землю, где были залы, перекрытые сводами, типичными для Пскова XVI века. Все это смягчало мое огорчение от того, что я не нашел наш дом».
Снов о Пскове в то время Юрий Павлович видел много, порой очень близких к реальности, порой почти вещих.
«...Сегодня снился опять Псков,— писал он мне в мае 1966 года.— Я во сне горько плакал, что ты не хочешь переехать жить в Псков».
Но не во мне было дело, а в тех людях, которые по-прежнему, оставаясь в Пскове, чинили всевозможные преграды возвращению Ю.П.Спегальского. Я-то хорошо понимала его душевное состояние. И писала ему в ответ:
«Думаю о тебе постоянно. Желание мое твердое — помочь тебе в твоей работе, помочь вернуться в Псков. Я с тобой до конца жизни. Помни это всегда!»
Юрий Павлович не мог примириться с тем, что его «жизнь становится бесполезной для Пскова». И никогда не мог отказаться от своей мечты. Об этом с предельной выразительностью свидетельствует одно из его писем ко мне:
«...Думаю все время о Пскове. Без сознания, что я делаю все то, что обязан сделать, к чему призывает честность, я никогда не смогу быть не только вполне счастливым, но даже просто спокойным. Меня мучает сознание, что я поступаю нехорошо, не добиваясь того, чего я обязан по долгу совести добиваться...
Если бы мы с тобой построили где-нибудь за городом домик, развели сад и стали бы там жить, то даже жизнь на лоне природы не принесла бы мне покоя и облегчения, потому что такой оборот нашей жизни означал бы уже отказ от мечты работать и жить в Пскове... Это было бы в сущности крушением тех надежд, которые, несмотря на всю неблагоприятную обстановку, все же поддерживают меня.
Это было бы признанием того, что моя жизнь становится бесполезной для моего Пскова и его памятников.
Я бы не переставал чувствовать укоры совести...»
Миновал 1966 год. Затем — 1967-й.
Приближался последний год его жизни... А мечты о Пскове по-прежнему не оставляли его.
«...Приснилось, будто я забрался с какими-то мальчишками в заброшенное строение XVII века и в развороченной стене нашел изразцы XVII века и даже посуду. Там была и расписная бутыль.
Я с жадностью вынимал эти драгоценности, а в голове была только одна мысль — как бы не упустить чего, не забыть какого-либо рисунка, не оставить что-либо, не забыть подмеченной связи между разными кусками.
Утром я стал думать и пришел к заключению, что те дни лета 1925 года, когда я выкапывал обломки печи внизу «дома Печенко», и некоторые дни лета 1926 года, когда я охотился за такими обломками, клеил их и рисовал, были счастливейшими днями моей жизни... Очевидно, это занятие оказалось именно тем, что глубоко соответствовало всей моей натуре. Очевидно, что если бы я имел возможность продолжать идти по этому пути — то есть и дальше продолжать исследовать псковские древние здания и реставрировать их,— это полностью поглотило бы меня, вполне соответствовало бы всем моим данным и могло бы дать мне огромное удовлетворение...
Все же перебирать старые рисунки и чертежи — это не то, что вынимать черепки на месте, искать их, исследовать здания в натуре, ощупывать древние стены, находя их остатки и детали утерянных частей.
В рисунках уже не найдешь ничего неожиданного, такого, что повело бы мысль в совсем новую сторону, не найдешь чего-то совершенно нового, о чем не мог и подозревать. А в натуре — всегда можно. И именно это придает особенный интерес и вкус работе настоящего исследователя.
Исследование памятников можно уподобить чтению книги, но оно коренным образом все же отличается именно тем, что, читая книгу, ты при желании всегда можешь заглянуть вперед — на несколько страниц, а если захочешь — в самый конец. И даже если и не заглядываешь вперед, все же ты, прочтя какую-то часть книги, твердо знаешь, что в этой прочитанной части заключалось. А находя и сопоставляя следы прошлого, которые попадаются тебе в остатках былого здания, ты не знаешь, к чему все это приведет в конце концов, и даже то, что, казалось бы, установлено, «прочитано», вдруг, вследствие какой-то новой находки, может предстать перед тобой в совершенно ином свете.
А сколько нового может дать «чтение» уже как будто бы совсем «прочитанных» зданий, таких, как «дом Яковлева», «дом Печенко», «Солодежня» и другие! В этой книге страница может как бы расслаиваться на несколько страниц, на такое их число, что они составят свою особую книгу, и ты сможешь читать эту книгу заново...»
Вот так, очень просто, рассказал Юрий Павлович о научной методике настоящего исследователя, каким был он сам.
Где-то я прочитала о том, что реставратор — это ученый и вместе с тем высококвалифицированный архитектор, специалист, в совершенстве знающий историю зодчества, теорию архитектурных форм, обладающий к тому же обостренным ощущением стиля и высоким графическим мастерством. И реставратор должен знать десятки ныне забытых старинных строительных профессий и приемов. Без этого невозможна реставрация.
Это показалось мне удивительно верным. Именно так понимал свой долг и свою работу Юрий Павлович Спегальский.
1968 год сложился напряженно. Работы скопилось много. Прежде всего, пятилетний труд в ЛОИА: «Жилище Северо-Западной Руси IX—XIII вв.», который поставили в редподготовку на 1968 год,— оказался незаконченным. Не были написаны вступительная часть и заключение. Необходимо было в ближайшее время сделать доклад о псковской архитектуре в обществе «Россия». К докладу готовились и чертежи. Одновременно надо было проиллюстрировать статью о «доме Печенко». Пора было вплотную заняться реконструкциями псковских печей XVII века (Спегальский мечтал сделать их не менее пятнадцати, а пока было сделано только шесть). Ко всему этому - неожиданное потрясение! Радостное потрясение: Юрия Павловича приглашали в Псков на работу.
В ответ на приглашение А. И. Медведевой, начальника Управления культуры при Псковском облисполкоме, Юрий Павлович писал:
«Глубокоуважаемая Анна Ивановна! Большое спасибо за письмо. Приложу все старания, чтобы как можно скорее перебраться во Псков... Меня очень волнует судьба «дома Подзноевых».
Вся беда с псковскими памятниками в том, что они до сих пор остаются «непрочитанной книгой» и дошли до нашего времени искаженными уродами, и нужно хоть об одном из таких памятников гражданской архитектуры рассказать все...
Я твердо убежден в том, что это имело бы очень важное значение. Защитить памятник — значит наглядно показать на деле, что памятник из себя представляет,— одни разговоры никого не убеждают.
Очень плохо дело с памятниками именно гражданской архитектуры. И если я смогу что-то сделать хотя бы с одним-двумя из них (а их много), я буду счастлив!»
Но за приглашением последовало очень длительное молчание, и Юрий Павлович, выбитый из колеи, томился мучительным ожиданием. Он не спал ночами, лежал молча с широко открытыми глазами.
Тогда он и создал еще одну монументальную роспись, «Древний Псков»,— свою последнюю работу художника. Она пронизана таким неистовым желанием быть вместе со всем тем, что составляет его Отчизну: «...Дай мне хоть единый раз открыв окно узрети за ним стародавний Псков и мужей пскович и жен псковитянок и избы и полаты славного города...» Это уже почти молитва, выведенная древнеславянской вязью.
Только к осени 1968 года все недоумения со Псковом были разрешены и начались хлопоты и сборы, связанные с переездом.
Юрий Павлович лихорадочно спешил с отъездом. Его обычную спокойную уравновешенность сменили нетерпение и совсем несвойственная ему раздражительность в связи с возникающими осложнениями, тормозящими отъезд.
Зато с какой стремительностью мы мчались в машине в тревожную неизвестность! Нам навстречу летело ослепительно сияющее солнце и синие тени птиц. И сам Юрий Павлович как птица летел в родное гнездо. Как спешил он навстречу уходящему на покой солнцу, которое на краю неба еще слепило, мешало вести машину! Стекла опущены, и сквозной ветер свежим сентябрьским дыханием молодил наши разгоряченные лица. Даже в напряжении лежащих на руле рук я читала все то же несвойственное Юрию Павловичу нетерпение. Оно овладело им целиком. Время от времени он нервно прикрывал ладонью блики, отраженные от полированной пластмассы руля, и поправлял козырек на лобовом стекле машины. Я смотрела на его руки — большие, сильные, с широкими, крепкими ладонями каменщика, руки, умеющие делать все, про которые говорят: золотые руки.
Сгущался вечер. Дрожащие красные блики и длинные тени наполнили мир каким-то напряженным ожиданием.
Мосты позади были сожжены. Свою ленинградскую квартиру мы поменяли на квартиру в Пскове. Громадный неуклюжий фургон со всеми нашими пожитками двигался следом за нами.
Багрово-красное солнце, наполовину утонувшее в тяжелой лиловой туче, выбросило последний столб света и погасло. Сумерки стушевали контуры мелькавших мимо предметов, и ощущение мелькнувшей было тоски и тревоги усилилось. «Что это? — спрашивала я себя.— Предчувствие какого-то огромного горя или прощанье с прошедшим?..»
Под монотонный шум ветра и гудение мотора мысли понеслись в прошлое. Целые куски жизни — с ним, с самым главным для меня человеком...
Он коснулся моей руки.
— О чем задумалась?
— О нашем прошлом.
— Давай лучше поговорим о будущем.
Как всегда, беседа с ним меня успокоила. Я задремала и очнулась после того, как машина стала замедлять ход.
— Приехали?
— Нет, бензин кончился,— сказал Юрий Павлович и, притормаживая, свернул на обочину. Я слышала, как он гремел канистрой и наливал бензин. Выбравшись из машины, я пыталась узнать место.
— Где мы? Это еще Ленинградская область? — спросила я.
— Нет, Оленька, это земля родная, Псковская! — Юрий Павлович с удовольствием сделал ударение на последних словах.
Машина опять плавно покатилась по шоссе. И я опять углубилась в свои думы. Правильно говорят, что человек в дороге первую половину пути думает о том, что оставил, вторую — о том, что ждет его впереди. Теперь я думала о нашем будущем житье. Решала вопрос: чем займусь в Пскове я? Юрий Павлович будет занят реставрацией памятников, а что я найду для себя?..
В городе нас накрыл дождь. Он обрушился ливнем, механические дворники не успевали расчищать стекло. Юрий Павлович, пригнувшись к рулю, напряженно вглядывался в темноту. Нас догнал фургон с нашими вещами. Но разгружать их мы не стали. Отпустили водителя спать, а сами поднялись по лестнице и, отперев дверь, вошли в нашу новую пустую квартиру. Ока показалась мне неприветливой и холодной.
С самых первых дней пребывания в Пскове Юрий Павлович окунулся в свою любимую работу. Как в первые послевоенные годы в Пскове, он находился в состоянии духовного подъема, полный широких замыслов, проектов, планов и непреодолимого желания щедро передать другим свои знания, опыт и бережное отношение к памятникам псковской старины. Он вступил в новый период своей научной и общественной деятельности. Он вернулся наконец на родину. Но время отсчитывало его жизнь уже не годами, не месяцами, а днями. Оставалось всего 150 дней!
Но и в этот короткий срок он успел создать еще одну работу, имеющую большое значение для Пскова. Она стала основой дальнейшего развития охранно-реставрационного дела; была завершением его научных изысканий в области охраны и реставрации памятников Пскова. «Перспективный план реставрации, восстановления и консервации памятников архитектуры города Пскова» (1968—1969 гг.) с графическими схемами архитектурных комплексов утверждал основные положения первого проекта планировки архитектурных заповедников (1945—1947 гг.), развивал и совершенствовал их и давал правильную ориентацию для планомерной работы по комплексной реставрации памятников. Кроме того, проект давал готовые предложения по использованию памятников после их реставрации.
Юрий Павлович всегда интересовался древнепсковской архитектурой с точки зрения широкого использования как в практическом, так и в научном смысле. Он подчеркивал, что «вся работа над стариной — не самоцель, а цель — повышение наших знаний, теоретических и отчасти даже практических, в применении их к нашей жизни».
Накануне 1969 года мы получили от наших друзей и знакомых необычайно большое количество поздравлений. Все желали в новом году большого счастья. Но мы впервые этот год никак не встречали: Юрий Павлович весь вечер работал, склонившись над рукописью. Он торопился изложить новые материалы своего исследования храма Василия на Горке. Подготовив все для праздничного стола, я прилегла отдохнуть и вдруг уснула каким-то странным, каменно-тяжелым сном.
Проснулась я от осторожного прикосновения руки Юрия Павловича. Слабый луч утреннего солнца проник в комнату и озарил склоненное надо мной его бледное, утомленное лицо. Оказывается, он работал всю ночь.
Поздравив его с наступившим Новым годом, я, смеясь, сказала:
— Вот мы и начинаем с тобой нашу «третью жизнь»!
Он устремил на меня долгий пристальный взор и молчал. Мне стало тревожно от того, что он не поддержал эту мысль, ведь он сам не раз говорил мне: «Мы живем с тобой вторую жизнь, подаренную нам после войны и блокады».
Но теперь он молчал. Молчание затягивалось... О чем думал он? Не предчувствовал ли, что третьей жизни у него не будет? Ведь оставались уже считанные дни...
17 января 1969 года, после первого производственного собрания в реставрационной мастерской, последовала скоропостижная кончина Юрия Павловича.
Он умирал в Псковской городской больнице. Когда стрелки часов стали подходить к часу ночи, наступили последние мгновения его жизни. Он впал в не объяснимое земными представлениями состояние. Казалось, он в памяти. Но говорил мне, что поднимается вверх и чувствует себя таким легким, как в детстве, когда взбирался на шпиль колокольни Снетогорского собора. Сейчас с тем же чувством озарения он поднимался все выше и выше на какой-то неведомый ему прежде, гигантский шпиль. И вот он уже на самой его вершине! Здесь сияло ослепительное солнце, но его лучи меркли перед тем светом, который сверкал еще выше и манил его с такой силой, что он не выдержал, шагнул в это голубое ослепительное пространство и полетел над древним городом...
Это было его последним счастливым видением.
На Мироносицком кладбище мне отчетливо припомнились строки из его письма: «...По лестнице, перекрытой ступенчатыми сводами, я опустился глубоко под землю, где были залы, перекрытые сводами, типичными для Пскова XVI века. Все это смягчило мое огорчение от того, что я не нашел наш дом...»
На рабочем столе Юрия Павловича осталась его последняя рукопись, которую он не успел закончить.
«...В настоящее время далекая псковская старина как бы приближается к нам. Труд археологов, исследователей архитектуры и искусствоведов возвращает нам и делает все более понятным многое из того, что, казалось, было уже бесследно утрачено и забыто. Псковским памятникам суждено теперь не разрушаться и не исчезать с лица земли, а возрождаться к жизни, с тем чтобы послужить еще многим людям. Это закономерно. Народ, взявший в свои руки власть, не может относиться безразлично к культурным ценностям, созданным в прошлом наиболее одаренными его представителями, сумевшими в условиях феодализма с удивительной полнотой выразить в своем творчестве взгляды народа на искусство и архитектуру, на отношение искусства и жизни, художественных форм и приемов архитектуры с ее технической и практической стороной, бытом и гигиеническими требованиями. Эти вопросы народ разрешал в...» (Текст обрывается.)
---