ЛЕСОЗАГОТОВКИ

В июне 1943 года Союз архитекторов запланировал выставку блокадных рисунков Спегальского «По Пскову XVII века». Работа была в разгаре, как вдруг поступило распоряжение отправить группу архитекторов на лесозаготовки. Будущие лесорубы, еще не оправившиеся от блокадной дистрофии, прошли медосмотр. После чего отобрали пять человек, в том числе и Юрия Павловича. Нам предстояло расстаться.

Я пошла провожать его. На вокзале собралось много народа. Когда эшелон тронулся, я почувствовала, что не могу остаться, и вскочила на ходу в поезд.

На мне было легкое платье, на ногах босоножки, в руках альбом для рисования. Никто не знал, вернемся ли домой к осени, или будем работать до конца войны.

— Ну вот мы и отправились в «свадебное путешествие»,— сказал Юрий Павлович, и глаза его смеялись.

Поезд шел не торопясь, часто останавливался.

Через Ладогу переправлялись ночью.



Шел четвертый месяц работы в глухом лесу на реке Сясь. Труд лесозаготовителей тяжел, тем более для людей, ослабленных блокадой. Хотелось отдохнуть, но постановление администрации не разрешало даже короткую отлучку домой за теплой одеждой.

— Плохо тебе?..— спрашивал меня Юрий Павлович.
— Хорошо!— отвечала я.— Мы же вместе.

В щелястое чердачное помещение, кое-как приспособленное под жилье, проникали дождь и ветер. Негде было просушить верхнюю одежду. А у нас с Юрием Павловичем один плащ на двоих, и, несмотря на все мои возражения, он постоянно отдает его мне.

По вечерам Юрий Павлович сидит, низко склонившись над перевернутым ящиком, который служит ему столом, и, напрягая зрение, делает какие-то наброски на клочках бумаги. Время от времени он поднимает голову и всматривается в темноту. Разве ему не холодно и он не устал? Выручая нас, совершенно неприспособленных к физическому труду, он за всех выполняет норму, благодаря чему мы полностью получаем продовольственный паек. Немного помогает ему Андрей, но он ленится и хитрит, норовит удрать в глубь леса, чтобы добыть ягод или грибов. Иван Иванович — самый старый в нашей бригаде — бережет свои силы. Взмахнув несколько раз топором, он долго отдыхает. Мы с Валентиной Николаевной трудимся, как умеем, обрубаем сучья.

При тяжелой работе пайка недостаточно. А когда не хватает еды, надо хотя бы беречь силы. Поэтому неудивительно, что, улегшись, все с любопытством поглядывают на Юрия Павловича: над чем он трудится каждый вечер, вместо того чтобы отдыхать?

— Что это вы делаете?— спрашивает Иван Иванович.
— Наброски проекта планировки архитектурных заповедников в Пскове. Надо же будет восстанавливать город после войны.
— Эка, куда хватили!..— Иван Иванович садится на своем ложе, поджав под себя ноги. На лице его проступает досада.— Войне конца не видать,— брюзжит он недовольно,— в стране голод и разруха, от которых не разом отделаешься, а он думает об архитектурных заповедниках! До них ли будет!..
— Проект продуман мною до мельчайших деталей,— спокойно прерывает его ворчание Юрий Павлович,— остается выполнить его графически. Памятники должны быть сохранены.
— Чихать будут на ваши памятники после войны,— кипятится Иван Иванович,— жильем будут заниматься, жильем!..
Все с любопытством прислушиваются к разговору.

— Я бы... Я бы...— выходит из себя Иван Иванович,— все эти памятники снес! Оставил два-три. На кой черт сохранять все эти церквушки и купеческие дома!

В глазах Юрия Павловича вспыхивает огонь, но говорит он спокойно:
— А знаете ли вы, кто строил эти памятники?.. И способны ли вы вообще понимать творения наших народных мастеров?.. Простите, но вы меня заставили усомниться...

Юрий Павлович говорит долго и убедительно, мы слушаем его, пока он вновь не склоняется над своими эскизами. Иван Иванович, не сказав ни слова, ложится и отворачивается к стене.

Утро встало хмурым. Серые плотные облака нависли тяжело, готовые вот-вот пролиться дождем. Все ушли на работу. Я с тревогой присматриваюсь к Юрию Павловичу. Лицо у него бледное, почти прозрачное. Он собирается очень медленно, иногда садится и, опустив руки, о чем-то думает.
— Что с тобой, тебе плохо?

Он молчит, и я терпеливо жду. Наконец он собрался. Я взяла плащ и пошла к выходу, как вдруг позади раздался шум. Юрий Павлович лежал на полу без сознания. Я бросилась к нему, осторожно приподняла голову и со страхом всматривалась в мертвенно-белое лицо. Что делать? Медпункт где-то за десяток километров. Да и как оставить его одного?

— Все прошло.— Он улыбнулся одними глазами.— Сейчас встану.
— Лежи, лежи!— запротестовала я. Но он все-таки встал и, шатаясь, побрел к выходу.

В лесу было тихо. Но тучи сгущались. Упали крупные капли. Потом зарядил сплошной дождь. Я держала Юрия Павловича за руку и всматривалась в его лицо. Он снова побледнел.
— Тебе надо лечь!..

Едва я успела постелить плащ на мокрую землю, как он послушно опустился на колени и снова потерял сознание. Вот так же умирала на моих руках мама!.. Неужели это конец? Тщетно я искала пульс и прикладывала ухо к его груди, были слышны только частые удары собственного сердца. И тогда я в отчаянии упала на мокрую траву...

Вдруг легкое прикосновение заставило меня вздрогнуть. Я вскинула голову и увидала, что Юрий Павлович с тревогой смотрит на меня.
— Прости, что я устраиваю тебе такие «шутки»,— тихо проговорил он.



Ночью я не спала, то и дело прислушиваясь к его дыханию. Надо было что-то делать. Но что? Поймать машину, везти в Тихвин, в больницу? Но вынесет ли он дорогу?

Я думала до утра и не приняла никакого решения. Одно было ясно: главное сейчас для него — покой и питание. Только усиленное питание подтолкнет истощенное голодом и непосильным трудом сердце. Где достать продукты?.. Внезапно пальцы мои натолкнулись на что-то твердое, лежавшее за изголовьем. Альбом! Вот в чем спасение!.. От радости я вскочила и, схватив альбом, стала перебирать страницы. Листов в нем много! Сегодня же после работы пойду по деревням и буду рисовать портреты колхозников за картошку и молоко...

Вечером я отправилась в деревню. Неуверенно постучалась в первую попавшуюся избу. Отворил мне мужчина средних лет, худой, с черной курчавой бородой и горбатым носом. «Натура подходящая»,— решила я про себя и спросила:
— Не хотите ли, я нарисую ваш портрет?
— А чего ж, рисуй,— подумав, ответил он, добродушно рассмеялся и пропустил в избу.

Потом я узнала, что первым моим натурщиком был сам председатель колхоза. Вся его семья, взрослые и дети, собралась вокруг меня и следила за работой. Дети первые радостно засмеялись, когда я сделала набросок, и стали громко кричать:
— Похож, похож наш батька!

Их радость передалась и взрослым. Потом и сам хозяин долго рассматривал свой портрет, после чего разрешил:
— Всех рисуй. Подряд!

Начало превзошло все мои ожидания. В семье председателя колхоза я была обеспечена работой на восемь вечеров, а значит, и продовольствием! Возвращалась я радостная и с богатым запасом — с большой корзиной картошки и бидоном молока!

Дни борьбы за жизнь Юрия Павловича были для меня очень тревожными, но я держалась. Главное — больной был обеспечен питанием. Теперь колхозницы сами приходили ко мне с заказами — даже из дальних деревень. Часто это были матери, приносившие фотографии сыновей, погибших на фронте. Фотографии были выцветшие, мутные, с такой дать подлинное изображение да еще в увеличенном виде было не просто. Но удавалось увеличивать и фотографии. Часто платой за рисунок были благодарные слезы.

Больной поправлялся, и первой его просьбой было дать бумагу и карандаш. Тогда, в сентябре 1943 года, Юрий Павлович еще слабой после болезни рукой написал письмо И. Э. Грабарю с просьбой направить его после войны на восстановительные работы в Псков.



Юрий Павлович снова начал выходить на работу, но здоровье его внушало серьезное опасение.

На нашем лесном участке переменился начальник, пришел молодой, веселый человек, и я решилась пойти к нему. Новый начальник разрешил командировку на один день в Тихвин, в главное управление «Ленлеса ».

О возвращении домой начальство не хотело и слышать, но предложение перевести нас всех на работу в качестве художников-корреспондентов сразу заинтересовало их.

— Понимаете,— говорила я с жаром,— насколько больше мы принесем пользы на тех же лесопунктах! Стенгазеты, «боевые листки», «молнии», портреты передовиков, карикатуры на лодырей. Конечно,— уже запинаясь, добавила я,— надо всех одеть... Можно ли, например, в таком виде разъезжать по лесным участкам?— Я непроизвольно распахнула плащ и продемонстрировала то, что осталось от летнего платья. Начальник треста, пожилой, болезненного вида человек, и парторг с протезом вместо руки невольно улыбнулись.

— Поезжайте и привозите всех,— сказал начальник треста, пожимая мне руку.— А мы тут обязательно что-нибудь придумаем насчет вашего платья.



— Радуйтесь, радуйтесь!— Я с шумом врываюсь на чердак. - Завтра утром все - в Тихвин! Собирайтесь!

Потом обстоятельно рассказываю обо всем. Мое сообщение встречено гробовым молчанием. У всех, кроме Юрия Павловича, уныло вытянулись лица.

— Что с вами? Разве не рады?— недоумеваю я.
— Да что вы там наговорили, мы и рисовать-то не умеем!— отвечают мне в один голос.

Больше всех негодует Иван Иванович.
— Надо же было наболтать такое... Портреты, карикатуры... Я же не художник, я инженер! Да мы и карандаш-то держать разучились!

На душе у меня скверно. Я молчу. Вот тебе и благодарность...

Утром я говорю с досадой:
— Ну что ж, кто не хочет, пусть остается здесь, а мы с Юрием Павловичем уезжаем!

Эти слова вызывают неожиданную реакцию. Все начинают быстро укладывать свои пожитки — собираться в дорогу.

Через час мы уже в полном составе стоим на шоссе, поджидая попутку. Прощай, лес! Прощай, деревня Морозовка!



Тихвин — небольшой уютный город. В центре — монастырь XVI века. Сохранились деревянные избы конца XVIII века с барочной резьбой, украшающей наличники. Юрий Павлович подолгу зарисовывал мотивы резьбы в маленький блокнотик, который удалось здесь приобрести. Сюда же он зарисовывал и фрагменты древней архитектуры Пскова. Часто беседовал с директором Дома-музея Римского-Корсакова, худеньким ласковым старичком, старожилом здешних мест.

В Тихвине мы расположились с Юрием Павловичем на чердаке ветхого хлева. И были этому рады. Общежитие здорово надоело. По распоряжению начальника треста мне выдали несколько метров темно-синей шерстяной материи. Кроил платье Юрий Павлович. Получилось отлично! Новое платье ловко сидело на фигуре.

Нашу бригаду разбили на звенья и направили на лесопункты. Наш путь с Юрием Павловичем лежал в местечко Хотцы, а оттуда — в Пестово. Ехали в полуразбитом товарном вагоне. Мерзли. Дорогу бомбили. Поезд то и дело останавливался. Доехали до Хвойной. Заночевали на опушке соснового леса. Утром нас разбудило не по-осеннему теплое солнышко. В Хотцы приехали к вечеру. Среди леса на небольшой вырубке увидали несколько разбросанных деревянных строений. Начальник лесного участка — женщина средних лет — была уже предупреждена о приезде художников. Нас приняли радушно: истопили баню, предоставили отдельную комнатку и накормили сытным ужином.

Утром мы принялись за работу. Нужно было собрать материал, выпустить стенгазету и нарисовать одиннадцать портретов стахановцев. Все они оказались женщинами и явились одетые по-праздничному, любопытно-нетерпеливые. Их отпустили с работы на два часа, и я была в панике. На помощь Юрия Павловича я почему-то не рассчитывала, тем более что он был занят газетой. И вот для меня открылась еще одна грань его таланта. Оказалось, он прекрасно рисует и портреты, и карикатуры! При этом для портретов Юрий Павлович безошибочно выбирал своих землячек, псковитянок. Конечно, двух часов нам не хватило, но результаты оказались блестящими!

Портреты и другие материалы были развешены в столовой. Лесорубы, забыв про обед, долго топтались возле них и оживленно переговаривались. То и дело слышался то громкий смех, то веселые замечания, а иногда и недовольное ворчание по поводу той или иной карикатуры. Нас не хотели отпускать.

Я подумала: а не умерить ли нам пыл в следующем лесопункте? Дойдут слухи о наших успехах до треста, и не видать нам дома до конца войны! Я поделилась своим соображением с Юрием Павловичем, но он отмолчался. Вид его снова вызвал у меня тревогу.

В Пестове Юрию Павловичу стало плохо. Вернулись сердечные приступы с еще более длительной потерей сознания. Я боялась оставлять его одного, но нужно было работать. Он лежал худой, бледный, такой же, как тогда, зимой, при первой нашей встрече в стационаре. И только одни глаза радовались, когда я возвращалась.

Работа двигалась с трудом. В эти дни железные дороги сильно бомбили. Однако как только состояние Юрия Павловича немного улучшилось, я перевезла его в Тихвин.

Уговорить руководителей треста на выезд домой не удалось. Нужно было действовать через Ленгорисполком, и я ненадолго отпросилась в Ленинград одна. Нужно было добиться нашего возвращения домой.



И вот я в Ленинграде. Несколько дней проходят в беготне по разным учреждениям. Николай Николаевич Белехов — начальник Государственной инспекции по охране памятников — ведет переговоры с Ленгорисполкомом о необходимости вызова архитекторов на их прямую работу. И наконец у меня в руках распоряжение облисполкома — вернуть Юрия Павловича и остальных архитекторов в Ленинград.

Не помня себя от радости, мчусь с этой вестью в Госинспекцию охраны памятников. Едва успеваю завернуть за угол дома, как позади раздается взрыв снаряда. Второй снаряд ударил по ту сторону набережной канала, впереди меня. Осколки с воем пролетели над моей головой. Я припустила изо всех сил. Прятаться все равно негде.

В инспекции служащие сбились толпой в темном коридоре. При моем появлении кто-то выкрикнул:
— Как?!.. Вы шли под таким обстрелом? Зачем?!

Да, зачем?.. Я вспомнила глаза Юрия Павловича, изнуренные лица товарищей, оставшихся где-то там, на лесных делянках...

Дома, засучив рукава, я принялась за уборку. В комнату врывался холодный ветер, битое стекло хрустело под ногами, но на душе было празднично: скоро Юрий Павлович вернется.

Но прежде стали приходить письма от него, наполненные тревогой. Потом оказалось, что почта из Ленинграда идет очень долго.

Привожу выдержки из некоторых писем Юрия Павловича:

17.9.1943
«...Сегодня 17-е, а от тебя нет никаких вестей. Ясно, что-то случилось, но я все надеюсь, что не очень страшное. Очень тоскливо, весь я одно напряженное ожидание. Не могу поверить, чтобы с тобой случилось что-либо очень плохое... Неужели мне может так не везти?.. Может быть, ты больна? Ничего не хочу так, чтобы ты была здорова...»

20.9.1943
«...Временами становится легче, а временами забирает такая тоска!.. Оленька, неужели к тебе не дойдут мои письма? Прямо жуть, ни одного письма нет от тебя... Все время думаю о тебе... У меня тоска сверхъестественная. Не знаю нигде покоя. Все не мило...»

И вот наконец-то получаю радостное письмо в ответ на мое, давно посланное.

21.9.1943
«...Сегодня у меня такой радостный день, что не знаю, когда еще были такие дни! Получил твое письмо со справкой! Я очень беспокоился о тебе, и письмо меня бесконечно обрадовало, а тут еще справка! Я полдня ничего не делал от радостного волнения... Стоит пасмурная погода, но зато как празднично я чувствую себя благодаря твоему письму!..»

22.9.1943
«Оленька! Дорогая Оленька! Хотя и был уверен, что ты сделаешь все от тебя зависящее, но все же как приятно это сильное подтверждение твоего самого лучшего и настоящего отношения ко мне! Оленька, разве ты не чувствуешь, как время уносит все случайное и мелкое и оставляет лишь крепкое, хорошее, настоящее... Калининский фронт, Оля, двинулся — это уже имеет непосредственное отношение к Ленинграду. Скоро, через какие-то несколько недель, не будет «дамоклова меча». А пока береги себя...»



Оставалось еще долгих три дня до его возвращения. Но когда пришла с работы и отворила дверь — попала в крепкие объятия.

Юрий Павлович привез из Тихвина картошку. Посмеиваясь, он рассказывал, что не решался на привалах у костра испечь для себя хотя бы одну картофелину. Так велико было его желание сохранить все до нашей встречи.

Это случилось на третий день после возвращения Юрия Павловича. Утром в нашем районе начался обстрел. С оглушительным треском упал первый снаряд и разорвался на соседней улице. Я вскочила. Вдруг стало очень страшно.

— Пойдем скорее в коридор!— крикнула я и бросилась к двери.

Юрий Павлович продолжал спокойно сидеть за столом. Даже позу не переменил. Оглянувшись, я в нерешительности остановилась у порога. И в этот момент раздался отвратительный воющий свист, а за тем — треск разрыва. Пол заходил под ногами, снаряд разорвался в квартире нижнего этажа.

Мы спустились вниз. Долго смотрели на страшное разрушение. Пол в квартире стоял дыбом. Огромные выбоины в стенах, трещины и вмятины в потолке. Разбитая в щепки мебель, скрюченная в уродливый железный комок кровать. Хорошо, что в этот момент здесь никого не было.

С этого дня я стала панически бояться обстрелов, особенно когда обстрелы заставали меня одну. Юрий Павлович никогда внешне не проявлял страха. В конце концов я убедилась, что и внутренне он был удивительно спокоен. И его спокойствие, как бы вливаясь в меня, мало-помалу освобождало меня от этого унизительного страха.

К концу года в блокированном городе повеяло свежим ветром. Мы все почувствовали, что назревает важный момент в военных действиях под Ленинградом. В это время я получила интереснейшую и почетную творческую работу: в Соляном городке приступили к организации Музея обороны Ленинграда. Для создания музея был привлечен большой коллектив архитекторов, художников, инженеров, строителей, рабочих, а также военнослужащих.

Мне было поручено создание проектов оформления двух залов: «Блокада» и «Ледовая трасса». Кульминацией оформления зала «Блокада» было задумано окно, сквозь стекла которого, покрытые инеем, просматривались весы с крошечным кусочком хлеба — осьмушкой — суточным пайком блокадника. Табличка о качестве хлеба гласила: 10% настоящей муки, остальное — заменители, вплоть до обойной пыли!..

Работа увлекла. Пригодился опыт. До войны я выполняла аналогичные задания в Музее революции и в Петропавловской крепости. Коллектив оказался веселым и дружным, работа кипела. И каждая новая экспозиция становилась ярким свидетельством мужества и несгибаемой воли ленинградцев.