ИСПЫТАНИЯ

Стоял декабрь 1941 года. Город бомбили, обстреливали. Голод выжимал из ленинградцев последние капли жизни. Я перестала спускаться в бомбоубежище - не было сил. Руки с трудом поднимали ребенка — мою единственную надежду. Ноги обезобразили цинготные раны, и я с большим трудом передвигала их. В комнате стоял промозглый холод.

В тот вечер из полуобморочного состояния меня вывел вой сирены. Я с трудом очнулась и, превозмогая боль в ногах, понесла ребенка на кухню - тесное, темное помещение, освещенное тусклым огоньком коптилки. В этой каморке, казалось, было теплее. Надо было помыть ребенка. Но после моего последнего тяжкого путешествия за водой к проруби на Неве воды осталось ровно столько, чтобы смочить полотенце. Тельце моей девочки стало совсем прозрачным. От боли за нее сердце подкатывало к горлу. Огонек коптилки медленно угасал — кончился керосин. Не было больше и спичек.

Утром по черной лестнице я спустилась на улицу, чтобы выкупить соевое молоко и хлеб. Ледяной, пронизывающий насквозь ветер прижимал меня к стенам.

Сколько это длилось, сейчас трудно вспомнить. От голода я потеряла сознание, а когда очнулась, карточек в кармане не оказалось. Это был непоправимый удар. Терзала единственная мысль: что будет с ребенком, когда меня не станет? Истощенную, слабую, я отнесла дочь в ясли, где она умерла на тринадцатый день.

Слабый огонек, во имя которого я цеплялась за жизнь, погас. Меня охватило безразличие, Из всех испытаний это - самое страшное.

И вот на пороге катастрофы вдруг мне принесли направление в стационар, который был создан в начале 1942 года для специалистов, больных дистрофией.



Опираясь на лыжные палки, я вышла в февральскую метель. Путь от улицы Софьи Перовской до улицы Герцена показался мне бесконечным. Ветер валил с ног, больно хлестал морозным снегом по лицу, ноги каменели от боли, отказывались двигаться.

Исаакиевскую площадь завалило сугробами. Я выбивалась из сил. Натолкнувшись на памятник Николаю I, смутно поняла, что одолела лишь половину площади. Предстояло еще осилить ее вторую половину, целый квартал улицы Герцена и немыслимый подъем по темной обледеневшей лестнице. Легко одолевается любое расстояние в мыслях, но как его пройти?.. Сделав несколько шагов, я вдруг почувствовала дурноту.

«Не дойти» - тоскливо мелькнуло в сознании. Площадь была пустынной, помощи ждать неоткуда. Сквозь пургу темнела громада собора. Его тяжелый силуэт медленно раскачивался и клонился то в одну, то в другую сторону. С трудом удерживая равновесие, я из последних сил сделала рывок. Палки выскользнули из рук, и, падая, я поняла: это конец. Мне не подняться. И в этот момент увидала над собой склоненное лицо моей покойной матери...

Потом я узнала, что спасла меня бухгалтер Дома архитектора Валентина Андреевна Горопченко.

Очнулась я в теплом, светлом помещении, посреди стоял большой стол, накрытый белой скатертью, на нем - порции хлеба, масло, сыр и красное вино. Я лежала на двух стульях, сдвинутых вместе, и смотрела на это сказочное богатство равнодушно. Есть не хотелось. Словно сквозь сон доносились обрывки фраз.

- Помилуйте, куда привели такую? У нас нет мест!- Это говорила дородная женщина, вовсе не похожая на блокадницу.

Выяснилось, что для меня не хватает койки.
- Ее надо немедленно отправить в больницу.
- В таком состоянии и до больницы не довести!

Холодный пот, предвестник очередного обморока,начал покрывать лоб.

А шум в палате все усиливался. Разгорелся спор.

И тогда человек, не принимавший участия в общем споре, молча поднялся с койки, что стояла в углу, и жестом указал на нее. В тот момент мне запомнились особенно его глаза — голубые, ясные, родниковой чистоты, какие бывают только у детей.

Я уткнулась в подушку, мысленно благословляя этого человека, сохранившего в безумном водовороте самое главное - сострадание, и тотчас провалилась в беспамятство...

На другой день было решено перевести меня в стационар, организованный в гостинице «Астория». На носилках понесли меня через Исаакиевскую площадь. Я лежала, вытянувшись на спине, надо мной нависал темный, бездонный купол неба. Было покойно и безразлично.



Апрель 1942 года. Меня выписали из стационара. Я вышла на Исаакиевскую площадь, ярко освещенную солнцем. На минуту остановилась, подняла голову, подставила лицо теплым весенним лучам. Прислушалась к чириканью воробьев и звонкой капели. Странное ощущение охватило меня. Что это со мной? И вдруг поняла: я снова хочу жить! Из глаз покатились обильные слезы, слезы облегчения, впервые появившиеся за несколько последних месяцев.

Я иду по улицам Ленинграда, с живым интересом оглядываюсь по сторонам. Все сильнее ощущаю желание двигаться, жить.

Однако дома на меня вновь наваливается тоска. Как здесь пусто и сиротливо! Густой слой пыли покрывает стол, подоконники, от нее стали серыми детские игрушки - моя постоянная боль.

Прихожу домой только ночевать. Днем стараюсь быть на людях. Так легче.

Город еще сдавлен блокадой. Но в Союзе архитекторов уже налаживается работа. Я стараюсь принимать в ней активное участие: общественные заботы помогают уходить от горестных мыслей. После работы в Государственной инспекции охраны памятников я провожу весь вечер в Доме архитектора. Помогаю экспонировать выставки, занимаюсь в секциях рисунка и живописи, участвую в конкурсной проектной работе.

Вместе с архитекторами Я. И. Рубанчиком и А. М. Соколовым, опытными специалистами, меня направили в командировку в штаб военного округа, где мы должны были выполнить специальные работы по графическому оформлению материалов, относящихся к строительству ледовой трассы. Предстояло сделать много чертежей, перспектив и рисунков.

И вот мы на месте. Военные приняли нас тепло. После блокадного холода и голода мы живем как в сказке. Тепло. Кормят в офицерской столовой. На столах лежат ломти хлеба. Ешь сколько хочешь! Мы с архитектором Рубанчиком потихоньку набиваем хлебом свои карманы про запас. Некоторые офицерыоставляют на тарелках нетронутыми пирожки. После долгих интеллигентских колебаний мы мчимся обратно в столовую, чтобы поживиться этими пирожками, но официантки уже убрали их. Мы, огорченные, уходим восвояси.

Ели хлеб армейский мы не зря. За неделю большая квадратная комната была сплошь заставлена подрамниками с чертежами. В процессе графической работы я, к своему ужасу, обнаружила, что не могу выполнять мелкие чертежи... Почти ничего не вижу!.. (Видимо, после голодовки возобновился процесс тяжелой болезни глаз, которая началась еще в студенческие годы в Академии художеств, но тогда болезнь была приостановлена.) К счастью, наша работа подходит к концу. Мы с Рубанчиком уже не таскаем про запас хлеб в столовой, держимся с достоинством сытых людей. Я с уважением посматриваю на Соколова. Он с самого начала не уронил своего достоинства, хотя был таким же голодным, как и мы.

В день отъезда для нас истопили баню. Настоящую, деревенскую, с горячим паром, с березовым веником! Какое блаженство мыться горячей водой с настоящим мылом! Наконец-то после долгих месяцев блокадного существования я смыла отвратительную коросту копоти.

В Ленинград нас везли в машине. Рубанчик сидел впереди, рядом с шофером. Он часто оглядывался назад, с удивлением восклицая:
— Окачка! Откуда вы явились?! Вы словно птица Феникс, возродившаяся из пепла! После омовения вы вдруг заблистали молодостью, от вас глаза не отвести!

Я не смотрелась в зеркало с первых дней войны. Невольно хочется взглянуть на себя, но зеркала с собой нет. Чуть приподнявшись на сиденье, я пытаюсь заглянуть в зеркальце шофера, но вижу лишь темно-каштановую прядь волос и вдруг ощущаю острую неприязнь к себе: как можно!.. После того, что было?!.. Чудовищно, нелепо! От этих мыслей меркнет солнечный день...



Спасение мое в работе. Я нагрузила себя сполна. Служебные задания и общественная работа, чтобы ни минуты свободной. Нашей бригаде архитекторов-инспекторов администрация поручила обмеры и зарисовки гражданского памятника — бывшего дома Демидовых. Жилой дом, построенный в середине XVIII столетия архитектором Кокориным, лучше всего сохранил свой садовый фасад, отделанный пилястрами с изящными капителями и художественно выполненными лепными картушами.

Я рисовала внешний декор дома, иногда настолько уходила в работу, что не слышала взрывов снарядов. Вздрагивание земли вызывало досаду. Немцы обстреливали город с пунктуальной точностью. По первому снаряду мы проверяли свои часы.

Наша бригада «демидовцев» состояла из пяти человек. Я подружилась с Улей. Мы вместе посещали Художественную школу, в которой организовали вечерние курсы для желающих повысить свою квалификацию. Голодные преподаватели и курсанты быстро утомлялись, но в процессе творческой работы забывали о своих недугах, становились как будто сильнее и веселее. После работы мы спешили на курсы. Уля — эфирное существо с высохшими маленькими ручками и ножками — казалась одновременно и очень юной, и совсем древней старушкой. Внутренне в ней тоже уживались эти два возраста: безрассудная и наблюдательная, увлекающаяся и расчетливая до черствости, нетерпимая до презрения к человеческим слабостям, в частности к неумению скрывать приступы голода.

Однажды по дороге на курсы мы попали под сильный артиллерийский обстрел. Улька у не хотела прятаться в укрытие. Снаряды падали справа и слева, разрывались поблизости. А мы, две «героини», шествовали по улице, нелепо подвергаясь опасности. И вдруг оглушительный взрыв впереди. Снаряд угодил в трамвай, остановившийся ва Аничковом мосту, на мостовую выбросило окровавленные человеческие тела.

Лето подарило людям, закованным в блокаду, дополнительный «паек». Собирали лебеду, крапиву и другие травы. Я рву эти травы у ограды Михайловского сада, варю полную кастрюлю травяного месива, сдабривая его лишь щепоткой соли. После поглощения травы наступает иллюзия сытости. К этому времени и кусочек хлеба вырос уже до 125 граммов в день! В столовой Дома архитектора появилось дополнительное питание в виде отходов сои (так называемые шроты). Кроме того, наше учреждение стало получать дополнительные продовольственные карточки на обеды в бывшем ресторане «Москва». На всех сотрудников карточек не хватало, ими пользовались по очереди.



Новым моим заданием было исследование надвратной церкви и ее ограды в Александро-Невской лавре. Я изучала архивные материалы, проводила замеры памятника, по сохранившимся натурным следам выясняя первоначальную композицию стен ограды, примыкающих к надвратной церкви. Такой работой я занималась впервые, и давалась она с большим трудом.

Помощник спустился буквально с неба, и его необычайная внешность поразила мое воображение: лицо светлое, обрамленное золотисто-русой волнистой бородою, темные волосы, откинутые с высокого выпуклого лба, пристальный взгляд ясных голубых глаз. Он был одет в рабочий спецкостюм защитного цвета, грудь перетягивали широкие ремни, на которых были прикреплены металлические карабины и прочие принадлежности верхолаза. Из голенища кирзового сапога торчала ручка ложки фигурной формы.

Я пыталась вспомнить, где я видела это лицо. А неожиданный пришелец — это был Юрий Павлович Спегальский,— узнав, чем я занимаюсь, пошел вдоль каменной ограды и с удивительной легкостью отыскал следы ворот, спрятанных под толстым слоем штукатурки, старую кладку стен. Для него, казалось, не составляло труда читать каменную книгу, раскрытую перед ним.

Приглядываясь внимательно к стене, я тоже стала отличать раннюю штукатурку от более поздней. Видела следы пят арок и притолок проемов. Перед глазами выстраивалась стройная картина архитектурного ансамбля. Позже я обнаружила в архиве рисунок XVIII века с изображением надвратной церкви и ее ограды, который полностью подтвердил правильность реконструкции, сделанной на основе фактических натурных следов, подсказанных Юрием Павловичем Спегальским.

Новая встреча с Юрием Павловичем была для меня необычайной радостью. Прощаясь с ним и благодаря за помощь, я спросила его:
- Вы узнали меня?..
Пристально взглянув мне в глаза и немного помедлив, он ответил:
- Да, узнал и очень обрадовался, что вы остались живы.

В тот день, вернувшись домой, где все хранило печальную память о прошлом, я, как всегда не раздеваясь, села на стул в горестном раздумье, ставшем для меня привычным состоянием. Я могла так сидеть долго, неподвижно, в каком-то тяжелом оцепенении. На этот раз мысли мои неожиданно изменили свой ход. Я впервые задумалась о своем будущем. Вдруг захотелось сделать свое жилище красивым. Так, вероятно, бывает с выздоравливающим человеком после безнадежно долгой болезни. В моей жизни произошло что-то очень значительное, и независимо от того, хочу ли я этого или нет, оно пришло, это неизбежное, без чего я уже не мыслила свою жизнь.



Осенью 1942 года в Государственной инспекции охраны памятников работала бригада верхолазов. Она занималась обследованием высотных памятников архитектуры, поврежденных войной. В нее входили М. Шестаков, ленинградский тренер по слалому, архитекторы Ю. Спегальский, С. Давыдов и единственная женщина-верхолаз О. Фирсова. В начале войны эта же бригада в более расширенном составе (но без С. Давыдова) выполнила по заданию Ленгорисполкома работу по маскировке высотных сооружений, благодаря чему враг лишился ориентиров для обстрелов и бомбардировок. Сотни жизней ленинградцев были сохранены, и архитектурные шедевры города остались целы. О героизме верхолазов рассказано в книге «Подвиг века», выпущенной Лениздатом в 1969 году.