Автор статьи: М. Столяров (С. Ашевский).
Источник информации: „Познай свой край"!
СБОРНИК ПСКОВСКОГО О-ва КРАЕВЕДЕНИЯ
ВЫПУСК 1-й 1924г.

Псковская губерния в поэзии Пушкина

Пребывание Пушкина в Псковской губернии неоднократно подвергалось рассмотрению и изучению на основании официальных документов, писем поэта и воспоминаний его современников. Мы знаем довольно хорошо, какие годы и месяцы провел Пушкин в пределах Псковской губернии, в каких местах он жил или бывал, с кем встречался, кто его посещал в селе Михайловском и какие произведения были им там написаны или писались. Правда, и в указанных отношениях наши сведения далеки от исчерпывающей полноты, и в отдельных случаях возможны дополнения, поправки и даже сенсационные открытия.
Но несравненно более важный вопрос: как пребывание поэта в Псковской губ, отразилось в его творчестве, До сих пор, насколько-мне -известно, не был предметом подробного исследования. Напомнить, 9 виду столетней годовщины ссылки Пушкина в „обитель пустынных вьюг и хлада," о необходимости и возможности такого исследования для местных пушкинистов — задача предлагаемой статьи.
Как известно, Пушкин пробыл в псковской ссылке с 9—21 августа 1824 г. по 4—16 сентября 1826 г. и, кроме того, неоднократна приезжал в деревню своей матери на непродолжительное время. Эти приезды были в 1817, 1819, 1826 (и псле освобождения из ссылки), в 1827, 1830, 1835 и 1836 годах. В общем итоге Пушкин провел в Псковской губ. не более 33 месяцев, из них 25 неполных месяцев безвыездно.
„Два года незаметных," проведенные Пушкиным „в глуши лесов сосновых," справедливо и давно уже признаны самым важным периодом в истории его идейного и художественного развития. Достаточно напомнить, что „во мраке заточенья" романтик превратился в реалиста не только в области искусства, но также в области философии и политики. Здесь он не только создал строго-реальные картины русской жизни. Здесь он отрешился от философского и политического бунтарства, здесь он примирился с жизнью, преклонился перед роком. Здесь он научился За „бессмысленной чернью" видеть, „народ" с его нравственным судом и мнением, с его экономическими интересами, низвергающими царей и возносящими „неведомых бродяг". Здесь он подошел очень близко даже к пониманию классовой борьбы, как содержания Ц движущей силы исторических событий Смутного времени, как содержания и современной жизни, с „диким барством" на первом плане и „Тощим рабством" на заднем фоне.
Кроме того, „в далеком северном уезде" Пушкин проникся особой любовью и уважением к русскому народу, смышленому, смелому, переимчивому, проворному, ловкому, опрятному по привычке и правилу, свободному от невежественного презрения к чужому, даже без тени уничижения в поступи и речи („Мысли в дороге").
Там же он проникся любовью и уважением и к русскому народному языку, „достойному глубочайших исследований," и к народному устному творчеству: к народным сказкам, о которых он писал брату: „что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!" — к народным песням, в которых он находил „столь много истинной поэзии," — к народным пословицам, о которых он говорил Далю: „что" за роскошь, что за смысл, что за золото!"
И все это, философская и политическая идеология, севернорусская природа, псковское „дикое барство" и псковское „тощее рабство," не говоря уже о личных переживаниях поэта в области чувства, нашло более или Менее яркое и выпуклое выражение в тех произведениях, которые создавались или обдумывались в „опальном домике" села Михайловского или „под сенью липовых аллей" села Тригорского.
А написано Пушкиным в „мраке изгнания" очень много : окончены ,,Цыганы," созданы третья, четвертая, пятая и шестая главы ,,Евгения Онегина," весь „Борис Годунов", „Граф Нулин," „Сцена из Фауста," „Жених," „Разговор книгопродавца с поэтом," „Второе послание цензору," „Андре Шенье в темнице," „Подражания Корану," „19 октября" (1825 г.), песни о Стеньке Разине и целый ряд мелких шедевров и перлов русской лирики. Кроме того, до и после ссылки, в селе Михайловском написаны „Деревня" (1819), „Записка о народном воспитании" (ноябрь 1826), „Арап Петра Великого" (1827)г „Вновь я посетил" (1835). В 1817 и 1819 г. в Михайловском писались вторая и пятая песни “Руслана и Людмилы," там же во время ссылки создан и знаменитый пролог этой поэмы, при чем начало-пролога воспроизводит присказку Арины Родионовны, записанную в таком виде: „У моря, у моря, у лукоморья стоит дуб, и на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песни поет."
И большая часть остальных произведений Пушкина так или иначе связана с тем временем, когда поэт в псковской глуши влачил свои „закованные дни/’ В Михайловском набросан „Моцарт и Сальери," вероятно, под впечатлением известия о смерти итальянского маэстро в 1825 г. ‘и под влиянием мимолетного чувства зависти Пушкина к Рылееву, Боратынскому и Языкову, нашедшей отражение в псковских письмах поэта. В Михайловском сделан первый набросок стихотворения ,Чертог сиял," являющегося центром повести „Египетские ночи."
В Михайловском задумана „Русалка," в которой использованы псковские свадебные обычаи и песни. В Михайловском зародилась у Пушкина первая мысль о „Скупом рыцаре," где мы находим несомненное отражение происшедшего в 1824 г. столкновения йоэта с его скупым и трусливым отцом, который, подобно барону, взвел на сына обвинение в „несбыточном злодействе," об’явил всему дому,, что сын его бил, хотел бить, замахнулся и т. п. Пушкинские сказки— переложение сказок, услышанных и частью записанных от няни в селе Михайловском. Там же Пушкин, прочитав в первый раз стихи: „жену страдальца Кочубея и обольщенную им дочь," изумился,, как Рылеев в поэме „Войнаровский" мог пройти мимо столь страшного обстоятельства; и впоследствии, три гора спустя, он сделал это страшное обстоятельство осью своей поэмы „Полтава."
В Михайловском Пушкин интересовался вождями русских народных движений, просил брата выслать сведения о Стеньке Разине и „жизнь Емельки Пугачева". Если напомнить, что одновременно с
этим Пушкин мечта и, по окончании „Евгения Онегина," перейти к роману в прозе и изобразить

то перед нами, может быть, первая мысль о „Капитанской дочке." В Михайловском, по газетным описаниям и по письмам и рассказам -брата и друзей, Пушкин пережил страшное петербургское наводнение 1824 г., изображенное в „Медном всаднике.* Восторженные отзывы о Байроновом „Дон-Жуане" в письмах Пушкина 1825 г. и „испанский романс" („Ночной зефир струит эфир") дают право думать, что и первая мысль о „Каменном госте" могла явиться у поэта в Михайловском. Не исключена возможность, что и то вызывающее отношение к смерти, которое мы находим в „Пире во время чумы" (в песне председателя), пережито Пушкиным в псковской деревне, в конце 1825 года, когда он беседовал с дерптским студентом Вульфом о холере в в этой беседе мог затронуть, как Онегин в спорах с Ленским, „гроба тайны роковые."
Таким образом, Псковская губбрн^я была не только „теплицей юных дней* Пушкина, как он заявил в одной из черновых строф ^Евгения Онегина," но и той „теплицей," в которой создались или Зародились, хотя бы в смутной форме, почти все лучшие произведения его гения.


Теперь посмотрим, как Пушкинская поэзия отобразила эту „теплицу," в которой его пожирало бешенство скуки, и где он чувствовал себя не редко для всех чужим опальным затворником и бездомным сиротой („19 октября" 1825 г.)
Прежде всего, в лирических пьесах Пушкина и в лирических отступлениях „Евгения Онегина" мы находим художественное изображение природы „Пушкинского уголка" с его рельефом, гидрографией, климатом, флорой и отчасти фауной. Перед нами „окружные горы," то есть холмы ледникового происхождения, давшие названия селу Тригорскому и Святогорскому монастырю. Перед нами „злачные скаты холмов," спускающиеся к воспетой Языковым Сороти, протекающей мимо Михайловского и Тригорского и принимающей ¦светлые ручьи, шумящие в кустарниках. Перед нами „двух озер -лазурные равнины," луга сначала с густой травой, а потом с душистыми скирдами и влажные пастбища с бродящими стадами. Одно озеро — с простынными берегами; по отлогим берегам другого рассеяны деревни с полосатыми нивами, крылатыми мельницами и дымными овинами. Далее, перед дами глушь дедовских сосновых лесов, темный сад Михайловского с прохладой лип и шумным кровом кленов, „липовые своды" Тригорского парка и наконец „опальный домик" поэта. Все это списано с натуры с Точностью почти фотографической.
Обратившись от лирики к эпосу, к „Евгению Онегину" и „Графу Нулину," мы прежде всего увидим, что „прелестный уголок", где скучал Онегин и где разыгрался первый его роман с Татьяной, — довольно точный список с „Пушкинского уголка." Те же холмы и горы, давшие имя Красногорью, деревне Ленского, те же сосновые леса и липовые рощи, те же одиночные дубы и сосны, те же ручьи в кустарниках, тот же господский дом над рекой с огромным запущенным садом и широким видом на луга и нивы. Недостает только озер, яо в усадьбе Лариной имеется и озеро, к которому спускается такой же парк с липовыми аллеями, какой в Тригорском спускается к реке Сороти. Не забыт даже „ближний посад" — слобода Тоболенец при Святогорском монастыре. Только „опальный домик" с нечине иным полом и худыми обоями, запротоколированными в стихах Языкова,, превратился в отменно прочный замок с высокими покоями, дубовыми полами и штофными обоями.
Псковская действительность, если не исключительно, то главным образом, дала Пушкин}^ материал для зарисовки таких представителей дворянства, как дядя Онегина, который по будням бранился с ключницей, а по воскресеньям изволил играть с ней в дурачки; как Ларин, простой и добрый барин, несмотря на свой бригадирский чин и очаковскую медаль, оказавшийся под башмаком жены; как Зарецкий, из буяна, дуэлиста, картежника и трактирного трибуна превратившийся в мирного помещика; как муж Натальи Павловны, увлекающийся псовой охотой и не замечающий шашней своей жены с молодым соседом; как Скотинины, чета седая с детьми от тридцати до двух годов; как отставной советник Флянов, „тяжелый сплетник, старый плут, обжора, взяточник и шут;" как, наконец, „полурусский* помещик, Ленский, учившийся не в туманной Германии, а, скорее всего, в соседней с Псковской губернией Лифляндии, в немецком Дерптском университете.
В псковской глуши мог Пушкин наблюдать и таких помещиц, как Ларина, из сентиментальной светской барышни превратившаяся в суровую барыню, забравшую в свои руки и мужа и его имение; и таких уездных кокеток, как Наталья Павловна; и таких жизнерадостных, но пустых барышень, как Ольга; и таких „милых мечтательниц", как Татьяна.
Там же, в помещичьих усадьбах, на святогорских ярмарках и в уездных городках, из которых он, несомненно, бывал не только проездом в Опочке и Новоржеве 2), Пушкин мог наблюдать и ротных командиров, „созревших барышень кумиров," — и черных монахов торгующих не только галантереей, но старыми и новыми книгами, и отставных канцеляристов со шпорами, и кочующих купцов, в роде  Петушкова, и французов, в роде мосье Трике.
Псковского происхождения, прежде всего, и такие бытовые явления, как помещичьи похороны, привлекающие со всех сторон друзей и недругов; приезды в гости с грудными детьми, кормилицами и моськами ; именинные обеды с жирным, но,к несчастью (для повара, главным образом), пересоленным пирогом; деревенские балы с картежной игрой и сокрушительными для полов танцами; торжественные выезды на псовую охоту,’ утомительные поездки в Москву, на ярмарку невест, с целым обозом скарба и провизии; такие бытовке явления, как разговоры о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне, а также про дождь, про лен (специально псковская тема!), про скотный двор; угощение брусничной водой и вареньем, с одной ложечкой на всех; простонародные развлечения и игры бар (горелки, хороводы, качели, святочные гадания); сплетни и пересуды, ловля женихов, пискливые романсы, альбомы с эмблемами и злодейскими стишками армейских пиитов; любовные послания, составленные при помощи французских романов, Ричардсон и „разрозненная (или по варианту „разорванная") Мальвина", Руссо и Мартын Задека; баня по субботам, наливок целый строй, кувшины с яблочной водой и календарь восьмого года, драка козла с дворовою собакой, пяльцы, стеганый халат, лежанка, угар, клопы, блохи; и т, д. и т. д.
Псковские наблюдения дали Пушкину материал и для изображения, правда, менее подробногр, дворовых и крестьян. Тут и глуповатая, но преданная .щшя, и бойкая служанка, мастерица на все руки: „шьет, моет, весЬа переносит, изношенных капотов просит, порою с барином шалит, порой на барина кричит, и лжет пред барыней отважно". Тут и заурядные служанки, которые, поджавши руки, у дверей взирают на новых гостей, в то время как дворовые мужского пола критикуют их коней. Тут и форейтор бородатый, и баба, развешивающая белье на заборе, и сторож, колотящий в чугунную доску, и дворовый мальчик1, преобразивший себя в коня и посадивший в салазки жучку.
За границами помещичьей усадьбы перед нами крестьянин, обновляющий на дровнях зимний первопуток; пахарь, отдыхающий в тени сосен; жницы, истомленные жаждой и работой; пастух с рожком, плетущий лапти и ноющий про Стеньку Разина; девушка, проводящая зимние ночи за пряжей льна при свете лучины; удалой ямщик и „сельские циклопы", которые лечат русским молотком из-делье легкое Европы, то есть выписные коляски, не приспособленные к русским дорогам и мостам. Наконец, перед нами весь народ: и ,,мальчишек радостный народ", который „коньками звучно режет лед", и взрослый народ, который ,,зевая слушает молебен", а после молебна толпится перед порогом кабака, привлекаемый и звуками балалайки и пьяным топотом трепака.
Этот народ, кстати сказать, поэт наблюдал в „Святых Горах", как называется у местных жителей и Святогорский монастырь и слобода Тоболенец, куда он любил ходить и в воскресные дни И особенно в ярмарки, бывшие прекрасной студией для изучения народного быта, языка и фольклора. На этих ярмарках Пушкин появлялся в народном костюме и даже в костюме „старца", то есть, по местному, нищего слепца, присоединялся к настоящим „старцам", пел с ними духовные стихи и однажды был даже арестован приехавшим на ярмарку исправником. (См. Русский Архив 1892 г., кн. I, и книгу архим. Иоанна о Святогорском монастыре, напечатанную в 1899 г.) 3).
При изображении русского быта Пушкин не забыл, что в Псковской губ. есть барство дикое, без чувства, без закона, присвоившее Себе насильственной лозой и труд, и собственность и время земледельца; что там рабство тощее влачится по браздам неумолимого владельца, что там тягостный ярем до гроба все влекут, надежд и склонностей в душе питать не смея; что там есть дворовые толпы измученных рабов, что там девы юные цветут для прихоти развратного злодея. Все это во время ссылки он узнал и увидел гораздо лучше, чем в 1819 г., когда написана знаменитая „Деревня". Но все эти ужасы крепостничества только чувствуются на заднем фоне того „пестрого сора фламандской школы", которым изобилует „Евгений Онегин" и „Граф Нулин". В лучшем случае делаются только намеки.
Так, в числе гостей Лариных есть „Гвоздин, хозяин превосходный, владелец нищих мужиков". Няню Татьяны выдают замуж тринадцати лет за еще более незрелого ребенка, потому что нужно увеличить число крестьянских тягот и тем самым доходы неумолимого •владельца. Зарецкий—„отец семейства холостой", потому что у него есть юные крепостные девы Даже „милая старушка" Ларина собственноручно бьет, а по варианту даже сечет, не угодивших ей служанок и бреет лбы, то есть сдает в солдаты не угодивших ей крестьян и дворовых По ее же барскому капризу Акульку зовут Селиной, а по ее остроумному наьазу служанки в саду поют, чтобы „барской ягоды тайком уста лукавые не ели". Наконец, „младой и свежий поцелуй белянки черноокой"—намек на несравненно более реальные отношения Онегина к крепостным девушкам.
Крайне затушеванным изображением псковского крепостничества мы обязаны не только тогдашней цензуре, но и склонности поэта смягчать и прикрашивать печальную действительность в эпосе по сравнению с лирикой. Эта Пушкинская черта сказалась, между прочим, в изображении барышень В лирическом отступлении „Евгения Онегина", исключенном из печатного текста, псковские барышни плаксивы, скучны, капризны, пусты, пошлы, чванны, тупы, неопрятны, неуклюжи, жеманны и т п. В „почтовой прозе" Пушкина под такую характеристику подходят даже лучшие из псковских барышень, дочери Осиновой. „Ее дочери дурны во всех отношениях," писал он в 1824 году княгине Вяземской. „Твои троегорские приятельницы — несносные дуры, кроме матери", писал он сестре в том же году. А в псковском эпосе Пушкина — хотя пустая и легкомысленная, но все-таки поэтическая Ольга и возведенная в перл создания Татьяна.
И погода, кстати упомянуть, в „Евгении Онегине" лучше, чем в Пушкинской лирике Псковского периода. В лирических отступлениях черновых набросков романа весна „не радостна", более богата грязью, чем цветами, она дает „вместо роз один растопленный навоз"; а в печатном тексте, в начале седьмой главы, весна — настоящая „краса природы". В лирике зима — с мятелями, бурями, вьюгами и печальным снегом; в эпосе — веселый первый снег, зимы блистательный ковер, серебро деревьев, сиянье розовых снегов, „опрятней Модного паркета блистает речка, льдом одета", и ни одной бури. Даже быстрое лето, эта „карикатура южных зим", наделено „красными днями" и лишено зноя, ныли, комаров и мух. Одна только псковская осень попала в Пушкинский эпос во всей своей прелести, со всеми непогодами, туманами, ветрами и грязью. „В деревне скучно, грязь, ненастье, осенний ветер, мелкий снег, да вой волков". И это бывает не только в последних числах сентября, но и в октябре, и в ноябре, и в декабре. „В тот год осенняя погода стояла долго на дворе; зимы ждала-ждала природа, — снег выпал только в январе на третье в ночь".
Как верно отображал Пушкин действительность даже в мелочах, можно судить по тому интересному факту, что, как раз в 1820 и 1821 годах, когда происходит действие романа в деревне, в Псковской губернии, по свидетельству опочецких хроникеров Лапина и Лобкова, была гнилая зима. На рождестве 1820 г. в Опочке ездили на дрожках, в средине декабря 1821 года дождь целую неделю лил, как летом, и реки вышли из берегов.
Тот же дневник Лапина дает еще ряд мелких сообщений, показывающих, как тесно творчество’ Пушкина было связано с псковским провинциальным бытием. Танцы на купеческой свадьбе под дирижерством улана, показавшего „много новых колен", заставляют вспомнить улана, увлекшего Ольгу Ларину, и танцы на именинах Татьяны. На купеческих свадьбах и именинах — то же самое цым-лянское,- что и на дворянских именинах. В Опочецком уезде в начале 1820-ых годов квартировал Великолуцкий пехотный полк. Отсюда ротный командир и полковая музыка на именинах Татьяны. Раньше Великолуцкого полка в Опочке (в 40 верстах от Михайловского) квартировал лейб-гвардии гусарский полк. Отсюда гусар Пыхтин, который мелким бесом рассыпался перед Татьяной в ее деревенском уединении.
И после всего этого находились умные люди, как поэт Боратынский, которые решались утверждать, что в „Евгении Онегине"— „нет ничего такого, что бы решительно характеризовало наш русский быт".


Излишне задаваться праздным, а для памяти Пушкина и оскорбительным вопросом, с кого именно списаны отдельные персонажи „Евгения Онегина" и „Графа Нулина". Но архивные разыскания псковских пушкинистов, несомненно, дали бы не мало интересного материла для установления тесной связи псковского творчества Пушкина с бытием псковского „дикого барства" и псковского „тощего рабства". Пока же можно отметить, что владелица села Три-горского, П. А. Осипова, гонящая лошадей на корде, в то время как ее муж в шлафроке варил варенье, дравшая своих дочерей за уши до крови и одним своим голосом приводившая в трепет сына, — напоминает Ларину, которая командовала мужем, (а тот „в халате ел и пил"), секла служанок и брила лбы крепостным. Сын Осиповой от первого брака, А. Н. Вульф, дерптский студент, ведший с Пушкиным серьезные разговоры на всевозможные темы (см. „Заметку о холере"), заставляет вспомнить Ленского, его „учености плоды" и его споры с Онегиным.
Младшая дочь Осиповой от брака с Вульфом, Евпраксия, грациозная, веселая и бойкая девушка, варившая для Пушкина и Языкова жжонку, „веселая грация", замеченная поэтом еще в 1817 году, когда ей было всего восемь лет, вызвавшая черновые стихи 1819 г. („Она при мне красою нежной расцветала в уединенной тишине. В тени пленительных дубрав я был свидетель умиленный ее младенческих забав" и т. д.), наконец, сделавшаяся предметом серьезного увлечения Пушкина во время его ссылки, воспетая им в 32-ой строфе пятой главы „Евгения Онегина" и попавшая в его Дон-Жуанский список, — сильно напоминает веселую и легкомысленную Ольгу Ларину.
Что касается старшей дочери Осиповой, Анны Николаевны,-сверстницы поэта, которая читала Байрона, имела несчастье влюбиться в Пушкина и писала ему сентиментальные письма на французском языке, а с его стороны вызывала, по словам Анненкова, „суровые уроки, часто злое, отталкивающее слово", — то эта „воспаленная дева" в Пушкинской лирике, а в его эпосе „уездная барышня с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках" — сильно напоминает Татьяну до ее замужества, конечно. Высказанное еще Анненковым мнение, что А. Н. Вульф — прототип Татьяны, стараются поколебать указанием, что характер Татьяны задуман еще в Одессе, где написана вторая глава „Евгения Онегина". Но и в Одессе перед духовным взором Пушкина могли стоять ‘тригорские приятельницы его сестры, с которой он переписывался. Не даром в этой переписке еще в 1821 году упоминается Аннета Зульф.
Во всяком случае, из всего обширного Дон-Жуанского списка, насколько он нам известен, никто не напоминает Ольгу и Татьяну больше, чем дочери Осиповой от первого брака. Что касается преображенной Татьяны, превратившейся в равнодушную княгиню и в неприступную богиню роскошной, царственной Невы, то в этой части „милый идеал" поэта не носит никаких следов псковской действительности. Анна Николаевна Вульф умерла старой девой, а ее младшая сестра вышла замуж за Вревского в 1831 году, когда роман Пушкина был уже окончен.
Не нужно забывать, что няня Татьяны, по собственному признанию Пушкина, списана с Арины Родионовны, которую поэт лучше всего узнал п оценил только в селе Михайловском. Но здесь перед нами не идеализация подлинника, как это часто было у Пушкина, а вульгаризация. Общего у няни Пушкина и няни Татьяны только седые волосы да горячая преданность барскому дитяти, как и у Савельича. Но своей сообразительностью и памятью Арина Родионовна далеко превосходит отупевшую и выжившую из памяти Фи-липпьевну. Богатой памяти своей няни поэт, кстати сказать, обязан не только русскими народными сказками и песнями, но и „пленительными рассказами" о проказах стародавних бар (свидетельство поэта Языкова). Еще большее значение имели для Пушкина, как дополнение к его непосредственным наблюдениям, „патриархальные рассказы" Осиповой, родившейся в 1781 г. и выросшей в доме своего отца А. М. Вындомского, бывшего с 1790 года в течение двенадцати лет (с перерывами) опочецком предводителем дворянства.
Местного происхождения и некоторые фамилии, упоминаемые в „Евгении Онегине". „Парне окружных городков, уездный франтик Петушков" мог получить свою фамилию от опочецкого соборного дьячка Андрея Петуижова, застрелившегося во время обедни 25 января 1823 года. „Псковская дама" Дурина и Мизинчиков, возмущавшиеся простонародным костюмом Онегина, напоминают воспетую Языковым Дприну и Пальчикова — фамилию опочецких помещиков и купцов.
II фамилии Ржевский и Корсаков в „Арапе Пегра Великого ‘ приводят нас к „Пушкинскому уголку": в 30 верстах от него — уездный город Ново-Ржев, по старинному начертанию, а в близком соседстве — село Батово, принадлежавшее Корсакову


Псковские наблюдения и переживания Пушкина отразились и в „Борисе Годунове" В первоначальном полном заглавии трагедии сказано, что поэт писал ее „на городище Ворониче". Это городище расположено на одном из тех холмов, которые дали имя селу Три-горскому, и представляет остатки старого псковского пригорода, который дважды видел под своим стенами Витовта, был взят в 1581 г. Стефаном Баторием, а в 1611 году был становищем Лисовского 4). Позднее это — погост, где у Пушкина был приятель „поп Шкода" (настоящая его фамилия Раевский), который в 1825 г. отслужил заупокойную обедню с .провозглашением вечной памяти „боярину Георгию", то есть лорду Байрону. Знакомство со святогорскими монахами и прежде всего с игуменом Ионой, человеком малообразованным и недалеким, помогло. Пушкину создать образы Мисаила и Варлаама. Последний из них почти дословно повторяет любимую поговорку Ионы, угощавшего поэта наливкой: „Наш Фома пьет до дна, выпьет да поворотит, да в донышко поколотит".
В „Борисе Годунове" упоминается и Псков, в котором Пушкин неоднократно был проездом и наездом, по вызову администрации и по собственным делам. Баториев пролом 1581 года,, который он видел в псковской городской стене, заставил поэта сделать Пимена защитником Пскова под начальством князя И. П. Шуйского, удавленного при Борисе Годунове. .,Ты рать Литвы при Шуйском отражал", говорит Пимену Отрепьев. В разговоре Самозванца с мифическим сыном Курбского также упоминается „ветхий город Ольгин", осажденный литовцами. Это два единственных во всей Пушкинской поэзии упоминания о Пскове, несмотря на то, что декабристы Волконский и Рылеев призывали Пушкина коснуться истории Пскова, где была задзтшена рз^сская свобода. Даже рассказ о „странствии Онегина" начинается с Новгорода, хотя естественнее было начать его со Пскова. 5)


И некоторые „повести Белкина", написанные в Болдине, осенью 1830 года, своим содержанием больше связных; Псковской губернией, чем с Нижегородской. Рассказчик „Выстрела" живет в обстановке, сильно напоминающей жизнь поэта в Михайловском : — бедная деревенька, весенние и зимние вечера в совершенном уединении, сказки ключницы Кирилловны, песни баб. В „Метели" венчание происходит в селе Жадрине, созвучном с погостами Жадры, Жадрицы и Жеде-рицы в Опочецком, Новоржевском и Порховском уездах Псковской губ. И самая повесть, по рассказу одного псковича, передает действительное событие, случившееся в псковской помещичьей семье. Фабула повести „Барышня-крестьянка"   взята из французской   литературы, но клятва Лизы: „вот те святая пятница, приду!" — переносит нас прямо в Святые Горы, где имеется церковь во имя Параскевы-Пятницы, и где ежегодно в девятую пятницу после пасхи происходила большая ярмарка, имевшая особо важное значение в жизни Местных крестьянок. На этой ярмарке, привлекавшей народ, по крайней мере, из трех уездов, женщины и девушки сбывали свои Домотканные холсты и на целый год-закупали нужную галантерею. И Маша „Романа в письмах", стройная, меланхолическая девушка, воспитанная на романах и чистом воздухе, проводящая целые дни в тюле с книгою, заставляет вспомнить Татьяну и ее тригорский прототип. И живет Маша в настоящем Пушкинском уголке: „старый дом на горе, сад, озеро, сосновая роша".
Псковская деревня стояла перед глазами Пушкина и при изображении ,,Истории села Горюхина". Еловый лес, непроходимое болото, грибы, брусника, черника, клюква, медвежья охота, обильный торг лыками, лукошками и лаптями — все это больше напоминает псковскую и тверскую деревню, чем степное Болдино. й самое название Горюхина, символизирующее страдания крепостной Руси, по всей вероятности, дано Пушкину Псковской губернией, где имеются деревни Горкшшно, Горькухино, Горюны, Гореватка, Горемыки и т. п., как раз в Опочецком и Островском уездах, которые смыкаются с Новоржевским уездом в том месте, где расположено село Михайловское.
С Псковской губернией связан и „Дубровский", хотя действие в этой повести происходит на Волге Живя в Михайловском, Пушкин мог слышать, скорее всего от Осиновой, о псковском помещике Дубровском, крепостные крестьяне которого в 1737 году встречали не один раз с косами и дубинами солдатские команды, присылавший для ареста виновных в содействии побегам помещичьих крестьян за польскую границу, и при этом ссылались на своего барина, который будто бы писал им, что если придет мало поимщиков, то бить их, а если много, то уходить в лес. Мог слышать Пушкин и рассказы о возмущении Велейской вотчины графа Ягужинского (верстах в пятнадцати от села Михайловского), которое продолжалось более полугода (с декабря 1744 до августа 1745 года) и вызвало присылку военной команды в 340 человек, при чем крестьяне оказали вооруженное сопротивление, застрелили одного солдата и двух ранили, а сами потеряли 12 человек убитыми и после усмирения бунта были наказаны кнутом и плетьми. 6)
Главная фигура этого романа, Троекуров, с его гаремом, псарней, проказами, самодурством и самоуправством по отношению к чиновникам, которые „трепетали при его имени,’, к крестьянам, с которых Он мог спустить шкуру и содрать мясо, наконец, к соседям-помещикам, которых он мог со своими дворовыми осадить в их усадьбах и разорить до тла, — создана, если не исключительно, то в значительной степени, на основании псковской действительности.
Гарем Троекурова заставляет вспомнить „Деревню," где „девы юные цветут для прихоти развратного злодея." Один из таких злодеев ¦обитал в 70 верстах от Михайловского и пользовался скандальной известностью далеко за пределами Псковской губернии, возбуждая негодование даже тогдашнего,   не особенно щепетильного в этом вопросе, общественного мнения. Это был новоржевский помещик Д_ Н. Философов (1789—1862), отец главного военного, прокурора при Александре II и свекор известной деятельницы А. П. Философовой. В противоположность Троекурову, державшему свой гарем под замком, ,Философов не расставался со своими крепостными одалисками ни во время поездок в Петербург, в гости к своим сановным сыновьям, ни во время заграничных путешествий, ни даже при посещении киевских святынь. 7)
Громадная псарня Троекурова, с собачьим лазаретом, под присмотром крепостного штаб-лекаря , Тимошки, заставляет вспомнить грандиозную псарню графа Стрйгонова в ,селе Волышове, Порхов-ского уезда, через которое Пушквд не раз цог дроезжать, так как оно находится на старой. большой дороге из Ленинграда на юг. Вспоминается и упоминаемый в .Мыслях на дороге" помещик, с которым поэт познакомился в 1819 roqy, вероятнее всего, во время второй поездки в село Михайловское. „Этот помещик — по словам Пушкина — был род маленького. Людовика XI… тиран по системе и убеждению." Он довел две тысячи крестьян до полного разорения ибыл убит ими во время noжapa.
Колоритная фигура Троекурова заставляет обратить внимание-и еще на одного, современиника Пушкина, на его близкого соседа, полковника Д. И. Львова, проживавшего верстах в пятнадцати от Михайловского, в селе Алтун, О нем пока известно, что,во время Пушкинской, ссылки он был ,«губернским предводителем дворянства и дал о поэте скверный отзыв, Бошняку. Но его сыновья оставили очень печальный след в памяти – местного населения. „Один из них, Леонид Алексеевич Львов, был очень добродушный человек и никого не способен был обидеть." Так отзывается о нем упомянутая .Филосо-фова. На самом деле этот добродушный человек, умерший в 1897 г. почти в восьмидесятилетнем возрасте, подобно Троекурову, держал в страхе и раболепии уездных чиновников, а при освобождении крестьян сумел их так обрезать, что впоследствии довел их до бунта, потребовавшего присылки воинских частей. Лет за десять до естественной смерти этого добродушного и неспособного никого обидеть человека, была сделана пспытка сжедь его живьем в собственном доме (в имении Гора), откуда ему удалось выскочить в одном белье.
Другой сын Пушкинского соседа, Александр, своими проказами далеко превзошел Троекурова. По рассказам той же Философовой, „он ездил по уезду в Золотой Колеснице, в тигровой шкуре. Вся дворня была увешена какими-то орденами, вроде льва и солнца, а сами голые. И он голый. Раз он затеял правильный штурм Ново-ржева. Собрал армию, выкатил пушку, и осадил город. Начал даже пальбу. Хорошо, что исправник был догадливый. Он взял какие-то ржавые ключи, положил на бархатную подушку и торжественно вышел на встречу врагу. Была у этого суМасщедшего крепостная девушка, которая отказалась стать его любовницей… Он привел большого свирепого пса и отдал девушку ему. да растерзание. У этого Львова в усадьбе была тюрьма, и люди гнили в его карцере" 8). Об этом Львове до сих пор еще рассказывают, как он похоронил свою любимую собаку по всем правилам христианского ритуала и угостил попов на поминальном обеде крысятиной и змеевиной. Этот едва ли не наиболее характерный продукт выродившегося дикого барства, по местным рассказам, кончил свои дни в тюрьме, куда попал за свои недопустимые даже феодальным правом дворянские „проказы" и где отравил себя или был отравлен ядом.
Если псковским пушкинистам удастся установить, что такие сынки не далеко ушли от папеньки, то перед нами будет и еще один помещик, давший материал для обрисовки Троекурова. Существует указание, что образцами для Троекурова и Дубровского послужили нижегородские помещики Топоркин и Ермолов, владелец сельца Дубровки; но это глухое, кстати сказать, указание не лишает нас права искать в Пушкинской повести и псковской действительности.


Кроме цитированных лирических пьес („Прощание с Тригорским," „Деревня," „Домовому," „19 октября," „Зимний вечер," „Вновь я посетил," стихотворения, обращенные к Орлову, Энгельгардту, Языкову, Осиповой, Керн, Пущину и няне), „Пушкинский уголок" Псковской губерни отразился и еще в целом ряде стихотворений. В „Русалке" (1819) — „над озером, в глухих дубровах, спасался некогда монах," впервые появляющийся в поэзии Пушкина под влиянием посещения Святогорского монастыря. В „Уединении" (1819) — „отдаленная сень," которая, кстати упомянуть, благотворно влияла на нравственное возрождение поэта, отмеченное в пьесе того же 1819 г. „Возрождение." В „Гробе юноши" — «там, на краю большой дороги, где липа старая шумит, забыв сердечные тревоги, наш бедный юноша лежит." Это единственный намек на теплицу юных дней во всем южно-русском творчестве Пушкина и в то же время первая мысль поэта умереть „в наследственной берлоге* и покоиться вечным сном .„ближе к милому пределу", среди отеческих могил („Дорожные жалобы," „Брожу ли я вдоль улиц шумных").
Далее, в стихотворении „К морю" — „леса, пустыни молчаливы." В „Разговоре книгопродавца с поэтом" — „теперь в глуши безмолвно жизнь моя несется." Эта же глушь навеяла и стихи: „Ненастный день потух; ненастной ночи мгла по небу стелется одеждою свинцовой; как привидение, за рощею сосновой луна туманна^ Взошла." В пьесе „Поэт," написанной в селе Михайловском, — „берега пустынных волн, широкошумные дубровы." Псковская природа и псковские наблюдения поэта могли отразиться и в „Утопленнике," и в „Бесах,* и в „Эхо," и в „Зимней дороге", и в „Зимнем утре", и в „Дорожных жалобах", и в стихотворениях! „Не дай мне бог сойти с ума", „Зима, что делать нам в деревне?" „В поле иней серебрится" и др.
Родовое кладбище Ганнибалов в Святогорском монастыре, куда поэт весною 1836 года отвез тело своей матери, или родовое кладбище Вындомских в Воронече стояли перед его глазами, когда, за полгода до своей Смерти, он писал стихотворение: „Когда за городом задумчив я брожу," где имеются такие стихи: „Но как же любо мне осеннею порой, в вечерней тишине, в деревне посещать кладбище родовое, где дремлют мертвые в торжественном покое: там не украшенным могилам есть простор!… Близ камней вековых, покрытых желтым мохом, проходит селянин с молитвой и со вздохом; на месте праздных урн и мелких пирамид, безносых гениев, растрепанных харит, стоит широкий дуб   над важными   гробами,   колеблясь и шумя"… Скорее   о Михайловском,   чем о Болдине,   думал Пушкин и тогда, когда мечтал вырваться из грязной лужи петербургского высшего общества и писал."

Даже написанная в Болдине „Осень" гораздо более отражает „Пушкинский уголок," чем . нижегородскую деревню. Болдинский пейзаж мы имеем в „Шалости" — там ,.избушек ряд убогий, за ними чернозем," нонет реки, нет лесов, вместо лесов только два бедных деревца. А в „Осени"—и реки, и рощи, и „в багрец и золото одетые леса." Даже Бессарабию в „Цыганах," оконченных 10 октября 1824 г., поэт наделил псковскими Туманами и непогодами поздней осени и станицей поздних журавлей.
Как ни бедна реальными картинами и местными красками поэма „Руслан и Людмила," но и в ней можно усмотреть отражение псковских наблюдений поэта, сделанных в 1817 и 1819 годах. Среди летних дней, с порога хижины своей в селе Михайловском, он мог наблюдать изображенную во второй песни картину, как „султан курятника спесивый" преследует трусливую курицу и как эту курицу похищает серый коршун, „цыплят селенья старый вор" 9). Псковский пейзаж чувствуется и в пятой песни, где утративший жажду брани Ратмир наслаждается верным счастьем на лоне природы. „На склоне темных берегов какой-то речки безымянной, в прохладном сумраке лесов, стоял поникшей хаты кров, густыми соснами венчанный." Если сюда прибавить еще прибрежную рощу, луг, медленное течение реки, мирные и хранительные дубравы, наконец, горы и курганы, то перед нами будет все тот же „Пушкинский уголок," правда, без лип и озер, а также без полосатых нив, которых и не могло быть при Владимире.
Определенный факт псковской действительности нашел отражение и в стихотворении „Аквилон" (1824), где говорится: „Недавно дуб над высотой в красе надменной величался," но взыграл грозный аквилон „и дуб низвергнул величавый. Незадолго до первого приезда Пушкина в село Михайловское, 30 июня 1817 г., над Святыми Горами пронесся циклон, который вырвал на монастырском кладбище (а оно на горе) дуб и сбросил его на стоявшую у подножия холма Никольскую церковь, разрушив ее крышу. Этот факт, занесенный в монастырскую летопись и отмеченный в дневнике Лапина, не мог остаться неизвестным Пушкину и вспомнился ему, когда он был водворен в село Михайловское и усмотрел при этом некоторую аналогию в своей судьбе и в судьбе’Наполеона, низвергнутого с высоты величия северным деспотом.


В задачу статьи, по необходимости краткой и конспективной, не входило рассмотрение вопроса, как отразилось в поэзии Пушкина его личное бытие в, псковской ссылке, его внешняя жизнь, передуманные мысли и перечувствовавшие им чувства, целый рой мыслей, и целая гамма чувств! Не разобран также и вопрос, в какой степени и в какой форме лексические и диалектические особенности наречия псковского населения наго ли отражение в языке Пушкина, особенно в языке его сказок и в языке выведенных им представителей простого народа. Но и сказанного достаточно, чтобы видеть, какое громадное значение имела в творчестве великого поэта убогая по природе и культуре Псковская губерния.
С этой „школьной Сахарой," как названа была „теплица юных дней" Пушкина тридцать лет тому назад, тесно связаны величайшие достижения русской литературы в области эпоса, лирики и драмы и, прежде всего начало русского реального романа. Здесь именно были созданы те изящные миниатюры русского провинциального быта великорусской природы, которые у преемников Пушкина развернулись в громадные полотна, вызвавшие во второй половине XIX века удивление всего культурного мира.
Конечно, дело слепого случая, что Пушкин оказался именно в псковской ссылке. Его творческий гений развернулся бы Не менее роскошно и в другой губернии, но местные краски, несомненно, были бы иные и, может быть, не такие яркие и четкие, если бы поэт не был заброшен произволом самовластия в „прелестный уголок Псковской губернии,
М. Столяров (С. Ашввсний).


P. S. На стр. 29, в строчке 33 сверху, после слова „монахов" должyо стоять: «и кочующич купцов", a в строчке 33 слова: „и кочующих купцов" должны быть выброшены.




1)См переписку поэта с кн. Вяземским в 1826 г.

2)„Путешествие в Опочку" засвидетельствовано стихотворением „Признание", а о посещении Новоржева -говорят местные старожилы, указывающие и сохранившийся до настоящего времени двух’этажный полукаменный дом, где сто _ лет тому назад были комнаты для приезжих дворян, н где останавливался Пушкин. Пушкину приписывается эпиграмма : „Есть в России город Луга, Петербургского округа. Худе-б не было сего городишки на примете, если-б не было на свете Новоржева моего".

3)29 мая 1825 года на Святогорской ярмарке видел Пушкина опочецкий торговец Лапин н занес в свой дневник, что „имел счастье видеть Александра Сергеевича г-на Пушкина, которой некоторым образом удивил странною своею одеждою". По записи этого не вполне грамотного поклонника Пушкина, поэт был в ситцевой красной рубашке, подпоясанной голубой лентой, в соломенной шляпе с железной тростью, с „предлинными" черными бакенбардами и „предлинными’1 ногтями, которыми он очищал апельсины (Труды Псковского Археологического Общества, вып. XI. Псков, 1915). В таком же виде изображали простонародный костюм Пушкина н те лица, которых опрашивал в 1826 г Бошняк, специально командированный в Псковскую губернию для проверки Висковатовского доноса о том, что поэт проповедует безбожие и неповиновение властям. Костюм отличается от Онегинского: нет ни армяка татарского на распашку, ни шапки с белым козырьком. Но в варьянтс есть „шляпа с кровлею, как дом"

4)Это городище Пушкин, как видно из черновых рукописей „Евгения Онегина", хотел внести в свой роман, в рифму к слову жилище, -в тех стихах восьмой главы, где Татьяна говорит Онегину, что она всю ветошь великосветского маскарада готова отдать за свое прежнее сельское жилище.

5) В «Бумагах А. С. Пушкина’1, изданных Бартеневым (М. 1881), Пушкину приписано чье-то стихотворение ,,Псков", где мы находим следующие дубовые вирши, заставляющие вспомнить псковского стихотворца Яхонтова:

6)И. И Вастев. Дела Псковской провинциальной канцелярии Псков, 1884 Стр 57 — 58 Л И Софийский Гор Опочка и его уезд в прошлом и настоящей Псков 1912. Стр 171 — 172

7)Этот псковский феодал, вольтерьяцец, эстет и в то же время гнусный развратник и тиран, доведший до преждевременной смерти двух жен, вызвавший на дуэль родного сына за его мотовство, а потом проклявший его, повесивший после 19 февраля 4861 года портрет Александра II вверх ногами, дожившей до мести своих крепостных служанок („раскачают на простынях да п бух об пол"), хорошо изображен, на основании писем и рассказов его невестки, в книге А В. Тырковой: „Анна Павловна Философова и ее время". Петроград. 1915.

8)А  В  Тыркова, стр. 89—90.

9) Серым коршуном Пушкин, по всей вероятности, назвал ястреба, изображенного им в стихотворении 1825 г. , «Приятелям"